К ясным зорям (К ясным зорям - 2)
Шрифт:
– Им я верю. Только бы поверили мне.
– И, помолчав еще, добавила: Как только возвращусь в село, запишусь в женсовет. Туда меня, пожалуй, примут. И горе будет тому, как теперь говорят, мироеду, который посягнет на жизнь и достоинство женщины! Мне кажется: коммуна там, где по-настоящему свободна женщина, где она будет рождать не рабов, а рыцарей и героев! Пошли!
– решительно положила она руку мне на локоть.
Хотя только что занялся свет, у Титаренко уже не спали. Данько запрягал коней, Кузьма Дмитриевич и Тимко укладывали на воз тележку
_______________
* И с т и к - палочка с железным наконечником для очистки плуга от налипшей земли.
Заметив нас, Кузьма Дмитриевич вытаращил глаза, так и присел. Всплеснул руками о полы.
– Ай-яй-яй! Вот, гадство!
– На растерянное, вычеканенное на меди, лицо - морщины продольные, морщины поперечные, глубокие до черноты, наплыла напряженная улыбка.
– Эге-ге! Ранние пташечки! И пани Бубновская!.. И Иван Иванович! В гости, вот так... А мы, гадство, на поле, значца, да... на поле... Вот так жизня устроена... Тимко, убери собаку в будку, чтоб барыню не порвала... Это вы, значца, про четырехполку... А мы уже давно хозяйничаем в четыре руки, как наша власть говорит...
– Нет, - с неожиданной для меня резкостью отрубила Нина Витольдовна, - мы хотим повидать вашу невестку, которую довели до самоубийства! Мы хотим удостовериться, что ее еще не доконали!
Старик затрясся весь.
– Оно, значца, так... значца, так...
– Он задыхался.
– Вот, гадство!.. Значца, так... Данько, рассобачий сын, почто гриву не выпростал?!
– закричал он высоким, сорвавшимся на фальцет, голосом. Выхватил из рук сына кнут и с болезненной гримасой огрел парня несколько раз кнутовищем.
Данько отскочил, яростно взревел и сжал кулаки. Старик бросил кнут и схватил с воза истик.
– Вот я тебе, гадство!.. Научу как!.. Научу!..
– Потом сплюнул и прохрипел: - Оно, значца, так... Никакого, пани, касательства к энтому делу не имею... Ей-богу... Палажку, значца, спрашивайте...
– И затряс головой: - Мужику, гадство, треба робить... Робить, пока сдохнешь... А они там!.. Вот так, гадство, жизня устроена... Растворяй ворота!
– опять заорал на Данилу. И с такой поспешностью стал стегать лошадей, будто торопился на пожар. На ходу вскочил на телегу, яростно обернулся к сыновьям, которые не спеша, вперевалочку шли со двора, и замахал им кулаком. Те припустили бегом.
А с улицы к нам торопилась Павлина.
– О, и вы тут?
– протянула она по-простонародному, и я понял, как она обескуражена тем, что запоздала.
Мы постучали, хотя это было лишним. В сельской хате не должно быть греха.
Палажка будто бы и ждала нас. Стояла в закутке между печью и полатями, полуобернувшись к двери - высокая, широкая, худая, черноликая.
– Здравствуйте!
– Дай боже
Была Палажка недвижима не только фигурой, но и душой. Сейчас она походила на почерневшую дубовую лавку, поставленную торчмя. И мы не знали, как к ней подступиться.
– А невестка где же?
– Это, кажется, вырвалось у меня.
– В той хате.
Глаза ее были темные и мудрые. Взгляд стылый, как и душа.
– Что вы наделали!..
– дрожащим голосом сказала Нина Витольдовна. Ах, что вы наделали!..
– Ну, ты гляди!
– удивилась старуха.
– Виновата хата, что впустила Игната!.. Чудеса, да и только!
И снова мы молчали и чувствовали себя так, будто нас облили помоями.
– Послушайте, вы!..
– вдруг прорвало меня.
Но Палажка и не шелохнулась.
– Чего кричите?
– прогнусавила она - без сердца, без злобы, без вины, без страха.
– Говорите, чего пришли. Робить треба.
Мы и вправду мешали ей. Невелик праздник, невелика беда, когда кто-то дурной пожелает свести счеты с жизнью. А время не сидит на колоде, а солнце не стреножено.
И мы уже было направились в другую комнату, как под окном кто-то протопал. Саданул ногой сенную дверь, задребезжал щеколдой внутренней, и на пороге на какое-то мгновение застыл Степан Курило. Он, казалось, и не заметил нас. Глаза злобно округлены, весь подался вперед - вот-вот прыгнет, сомнет, изувечит.
– Ты!..
– шевельнул губами, обращаясь к Палажке.
И она поняла. Еще больше потемнела в лице и быстро перекрестилась. Степан рванул саблю из ножен и прыгнул вперед. Откинул назад руку и, резко хекнув, описал клинком блестящую и тоненькую, как молодой ледок, дугу. И сам едва не упал. Острие клинка вонзилось в матицу дюйма на два. Я ринулся к обезумевшему человеку, охватил его за плечи, Нина Витольдовна и Павлина загородили старуху.
– Степан, опомнитесь!.. Вы с ума сошли! Лю-у-уди!..
А он хрипел, с силой вырывался, конвульсивно дергал саблю. Я терял последние силы, а он напирал на меня, как медведь, обдавал горячим дыханием, ненавидел. Вдруг внезапно обмяк и затрясся в злом рыданье.
– Г-гады шипящие!.. Отбили... отобрали... последнее!.. Да и то, ненавистные, погубили!..
Он еще раз рванулся к Палажке, но с меньшей яростью, и я его сдержал.
– Степан!.. Ради бога!.. Отойдите, говорю! А то...
Он бессмысленно глянул на меня и быстро пришел в себя. Немного попятился назад, кинул фуражку наземь.
– Тьфу!.. Падло!.. Руки марать!.. Н-не.
– Еще раз посмотрел на меня, опустил голову.
– Извиняйте. Благодарствую. И еще раз... спасибо великое.
– И твердым шагом направился во вторую комнату. Мы все быстренько протолкались за ним.
Очевидно, от страха Яринка прикрылась рядном с головой, но, заслышав наши шаги, на миг ожгла нас диким взглядом.
Степан, вероятно, забыл о нас.
– Ягодка моя!..
Громыхнув саблей и прикладом карабина, опустился перед постелью на колени.