Кабахи
Шрифт:
За мостом Купрача замедлил ход.
— Хочешь, заглянем сюда. Тут вкусное чакапули готовят.
Шавлего улыбнулся:
— Нисколько не сомневаюсь, что чакапули здесь отличное, но я не голоден и к тому же тороплюсь. Надо мне одного человека повидать, а он может тем временем в район уехать. Там, позади, за рекой, столовая, правда?
— Столовая.
— И здесь, по эту сторону моста, тоже?
— Верно.
— А нужно ли столько столовых?
— Не спорю. Что ни дерево в лесу, на каждом по-своему ветви растут… Вот я, например, думаю, что нужно.
— Правильно. Сказано
— Нет, и не собираюсь вступать.
— Почему? Разве заведующие столовыми и директора ресторанов…
— Все верно. Но у меня еще осталось столько совести, чтобы этого не сделать.
— Что это значит? Я — член партии и с гордостью заявляю об этом.
— Тебе это как нельзя больше подходит, а мне — нет.
— Как так?
— А вот как: у каждого члена партии совесть должна быть совершенно чистой. А между тем я в грязи по самую макушку… Хотя, по правде говоря, не каждый, что в партии, — настоящий коммунист. Не дай бог тебе, конечно, попасть в тюрьму, но, если случится, присмотрись: партийных там сколько угодно. А кто это такие? Люди, которые пробрались в партию из расчета, ради выгоды и наживы. И лезут такие в коммунисты, как мошки в кувшин с вином… Не буду перед тобой чиниться, скажу прямо: ученые люди иной раз поступают похуже других.
— Ученые люди?
— Тут у нас побывал один корреспондент… Пожил в свое удовольствие и порядком поживился. Он все проповедовал мне, что ложь недостойна человека, а сам наврал с три короба да раззвонил по радио на. весь белый свет…
— Как это?
— Сейчас расскажу. Как-то я возил его в Алвани: затеял он написать про овцеводство. Пристал к одному чабану — дескать, хочешь не хочешь, а признайся, что ты убивал волков. Тот, бедняга, клялся и божился, что в жизни ни одного не убил. А корреспондент, вернувшись в Тбилиси, на другой же день выступил по радио и наплел про того чабана небылицы — будто бы тот застрелил за свою жизнь семь волков, шесть медведей и одиннадцать шакалов.
Шавлего улыбался:
— Корреспонденты любят иногда приукрасить. По большей части это случается с новичками. В общем, безвредная ложь.
— Ну ладно, черт с ними, с волками и медведями, — шакалов зачем он приплел?
— Гм, может, в шакалах все дело! Слыхал поговорку: ославили волка, а разбойничал шакал.
— Нет, ты отвечай мне прямо — прав я или нет?
Шавлего смеялся:
— Пожалуй, стоило бы надрать уши твоему «корреспонденту»… Почему ты в райком не сообщил?
— Не отшучивайся, я серьезно говорю. Ты вот о шакалах все знаешь, а я тебе о волках скажу.
— Ну?
— Волк волка не задерет.
Шавлего не ответил. Некоторое время оба молчали. Потом Шавлего посмотрел на часы и сказал озабоченно:
— Нельзя ли немножко побыстрей?
«Победа» влетела с шумом в Телави, свернула у Ираклиева источника налево и затормозила перед высоким зданием. Шавлего открыл дверцу и вышел на тротуар.
— Спасибо тебе, Симон, за доставку и особенно за то, что ты не пожалел хлеба-соли для ребят, когда мы отстраивали лачугу бедной Сабеды.
— Не стоит благодарности… В последнее время я что-то
Когда Шавлего поднялся по лестнице до второго этажа, дверь, ведущая с площадки в коридор, отворилась, и показался невысокий молодой человек с озабоченным, нахмуренным лицом.
Шавлего остановился и удивленно воскликнул:
— Кого я вижу! Мое почтение Теймуразу Кахетинскому! Ты все здесь, тушин?
Молодой человек остановился в свою очередь — лицо его вдруг просветлело, он хлопнул ладонью по протянутой руке Шавлего, а потом дружески обнял его.
— Отыскала-таки птичка родное гнездо? Нет, брат, никуда не убежишь от нашей Алазани! — Он повернул назад и потянул за собой Шавлего. — Пойдем посидим у меня, поговорим. Почему ты удивился, увидев меня?
— Давно тебя не встречал… Я думал, ты уже в Тбилиси, в ЦК заседаешь. По-прежнему третьим секретарем?
— По-прежнему и меньшим не буду. — Он закрыл дверь кабинета и пододвинул гостю стул. — Давно ты приехал? Зачем пожаловал в райком? Кто-нибудь тебя огорчил-обидел?
— Не так просто меня обидеть! А вот ты таки выглядишь огорченным.
— Неужели?
— Да, брат, — вышел из кабинета такой угрюмый и насупленный, что собака не взяла бы у тебя хлеба из рук.
— Нельзя же вечно держать рот распяленным, как голенище!
— К ротозейству я тебя не призываю. Но вид у тебя был очень уж… суровый. Может, получил нагоняй от секретаря? Впрочем, насколько я знаю, не таковский ты парень, чтобы получить нагоняй и не дать сдачи, да еще с лихвой.
Лицо Теймураза стало серьезным.
— Плохие дела! С председателем райисполкома вчера случился удар. Вся левая сторона отнялась.
— Печальная история.
— С полчаса тому назад я звонил в больницу — ему не лучше. Я как раз шел его навестить.
— Да, нехорошо. Все его хвалят, говорят, очень порядочный человек. Он давно болен? Повышенное давление?
— И давление и сердце… Вчера у него вышел крупный разговор с нашим первым секретарем. Вернулся он домой, сел обедать — и за едой свалился со стула. Весь этот год, бедняга, болеет. Если будет второй удар — уже не оправится. Ты не знаешь, что это за человек! Трудно мне будет без него!
— В чем они с секретарем райкома не сошлись?
— Во многом. Разные люди.
— А ты в каких отношениях с первым секретарем?
— Я на сердце не жалуюсь. Оно у меня как халибское железо.
— И что же — лад да совет?
— Ни лада, ни совета. Сразу после того, как меня назначили сюда, мы схватились врукопашную. Он придумал ловкий прием: направил меня на высшие партийные курсы и таким образом избавился от моего присутствия на целых два года.
— Ого!
— Он, видимо, надеялся, что после курсов меня отправят куда-нибудь в другие края, да не вышло. А теперь он без конца гоняет меня с поручениями по разным местам, чтобы только держать подальше от Телави.
— Вот как!
— Недавно он вдруг затревожился по поводу овечьих отар, закинул меня за Кавказский хребет, а не успел я вернуться, как пришлось выехать на цив-гомборские пастбища.