Кабахи

Мрелашвили Ладо

Шавлего положил локти на подоконник, задумчиво потирая пальцем переносицу.

— А если бы я посоветовал вам, дядя Нико, выдать эту футбольную форму тем самым бездельникам и лоботрясам?

Председатель никак не проявил своего изумления — не поднял головы, не ускорил и не замедлил шага. Дойдя до стены, он остановился перед большой картой и стал внимательно рассматривать похожий по очертаниям на конское ухо Сомалийский полуостров. Так он стоял, с заложенными за спину руками и с подрагивающей в колене правой ногой, и смотрел на карту. Потом, медленно повернувшись, пошел назад, к своему письменному столу.

— Знаю, что ты хочешь сказать,

сынок, и знаю, что у тебя на уме… Но слыхал? Собачий хвост семь лет спрямляли, держали в станке, а как отпустили, он тут же снова свернулся. Ты умный парень и не должен такое говорить. Разве мы сами не были мальцами? Вот взять хоть тебя… Впрочем, ты мальчишкой тоже был такой беспокойный, прямо беда!

Дядя Нико сощурил глаза и от души рассмеялся.

— Помнишь, как ты упал в грязь, в лужу, где лежали буйволы? Чуть было не утонул! Я там же неподалеку сидел, на гумне. Иа Джавахашвили пришел за саманом для осла и принес большой кузов. Я сидел на опрокинутой корзине. И вдруг слышу, Бегура кричит: «Скорей; сюда, Сария буйволенка родила!»

Гляжу — из лужи высунулось что-то черное, перепачканное в грязи, разинуло рот и ревет. А Бегура все свое: «У Сарии буйволенок!»

А Сария-то не буйволица, а буйвол, не мог он-отелиться! Бросился я туда, вытащил тебя из лужи и тут же сунул в пожарную бочку с водой. А узнал, кто это, только когда женщины тебя оттерли, отмыли и утешили мягкой краюшкой…

— Может, они переменятся, если вы им выдадите футбольную форму и построите новый клуб?

Председатель согласился, сохраняя веселое выражение лица:

— Правильно, переменятся: тогда держись! Все Чалиспири сроют до основания, камня на камне не оставят.

— Зачем же из страха перед волком самим резать своих овец?

— Незачем. Когда будут у нас на это время и средства, построим.

— А зачем форме пылиться на складе? Как говорится, что мертвый, что без вести пропавший — какая разница?

— Нет, лучше пусть моя корова издохнет у меня в стойле, чем доится на чужом дворе.

— А если я вас попрошу?

— Ничего не выйдет. Во-первых, из того, что там есть, на тебя ничего не придется. А во-вторых, твой мяч и твое поле не здесь… Главное, что у этих полоумных и без формы дурости вдоволь. На Сабеду Цверикмазашвили собака и та не залает, а они ей огород разорили.

— Собаки на Сабеду не лают, а вот львы…

Дядя Нико снова заложил руки за спину.

Нагнув голову, ходил он по кабинету, чуть приседая на ходу и слегка пожевывая губами кончик правого уса. Потом вдруг остановился перед собеседником:

— Льву, если уж на то пойдет, свойственно рычать, а не лаять… А тебе я вот что скажу, сынок: приехал в гости? Добро пожаловать, приняли тебя с открытой душой. Погуляй в деревне, отдохни, полюбуйся на родные места, поешь-попей вволю и уезжай. Что толку тебе якшаться с мальчишками? Слыхал я, собираешься учиться и дальше. Что ж, неплохо! Будешь гордостью родного села. А впутаешься в эту шайку — только имя свое осрамишь. Белке положено орехи грызть, а козе — ветки обгладывать. Каждый на этом свете к своему делу приставлен. Как говорится, Лазарэ не обут, а тебя заботы грызут? Скучаешь без дела и не можешь занятие себе найти? Иди к нам, в колхоз, подсоби в работе — не задаром, трудодни начислим. Если другие с одним гектаром виноградника не могут справиться, то тебе, наверно, и три покажутся пустяком. А люди скажут: вот, ученый человек, а не гнушается с нами вместе работать.

Шавлего понял, что

слова его падают на бесплодную почву. Он подумал: «Не свалится дерево, сколько ни махай топором издалека. Надо вплотную к нему подойти и ударить под самый корень».

Твердый взгляд его скрестился с насмешливым взглядом прищуренных глаз. Он поднялся с места.

Выйдя из кабинета, Шавлего, перед тем как спуститься с лестницы, обернулся к провожавшему его председателю:

— Так, если я подам заявление, примете в колхоз?

— Ты только попросись — завтра же бригадиром назначу. Буду считать, что уже в коммунизм вступаю — при коммунизме ведь все бригадиры будут с высшим образованием.

— Не только бригадиры, но и рядовые колхозники.

— Да, да, и рядовые, конечно.

— Тогда не останется в деревне ни одной Сабеды.

— И ни одного Солико.

— До свидания, дядя Нико.

— Будь здоров, сынок.

— Еще раз спасибо за то, что вытащили когда-то из лужи.

— Это пустяки. Ты парень умный, так уж поостерегись, как бы снова в лужу не угодить. А то ведь дурень Бегура на этот раз не за буйволенка, а за слона тебя примет.

4

Прислонившись к резному балкону, Русудан смотрела из-под полуопущенных век на деревню, раскинувшуюся внизу и озаренную лунным светом. Вдали туманно вырисовывались очертания Цив-Гомборского хребта. Напротив, в долине, смутно виднелся белый храм Алаверди и чернела роща, пересеченная алюминиево-серой полосой Алазани. Вокруг царила тишина, нарушаемая стрекотом кузнечиков да изредка жалобным криком совы. Таинственно шелестела во дворе под налетающим порой ветерком листва старого дуба. Чуть покачивались на опытном участке высокие стебли кукурузы, светлыми квадратами вырисовывались рядом скошенные делянки пшеницы и ржи.

Месяц, взгромоздившись на вершину Сатали, глядел сквозь просвет в облаках на спящий мир. Временами снизу из деревни, полого спускавшейся к долине Алазани, доносились далекие, приглушенные расстоянием человеческие голоса.

Вдруг протяжная, задумчивая песня аробщика послышалась в ночной тишине.

Какой-то добрый молодец, видно, возил в эту ночь сено с горы Пиримзиса и поверял своим крепконогим буйволам или тихой, погожей ночи печаль одинокой души.

Баюкающе-нежно плыла грустная мелодия, лаская слух Русудан. Легким шепотом проносилась она над садом, переливчато стлалась по земле, взмывала жаворонком в поднебесье и расточалась там в лунном сиянии.

Так задушевна, так простодушно-трогательна была эта тихая жалоба, что проникала слушателю в самую душу, наполняя его сочувствием к судьбе певца.

А певец, тоскуя, возвещал всему миру, что отвергла его девица-красавица, близко к себе не подпускает, забыла о счастливых часах, проведенных с ним, и нашла себе другого, а он, как одинокий олень, бродит без подруги по этому свету, полному счастья и любви.

Долго жаловался певец ясному месяцу, горам, полям, деревьям и молчаливым буйволам на бессердечие своей присухи, а под конец запел звонче, задорней и объявил с угрозой, что есть у него конь — обгонит летящего сокола, есть бурка — не пропустит и капли росы, есть ружье — разнесет скалу с одного выстрела, а сам он, юноша-барс, побратается с темной ночкой, убьет жениха любимой, а ее укутает в бурку, посадит в седло перед собой и увезет далеко-далеко в горы, где облака сшибаются лбами, как туры, и сверкающие клинки молний обламываются об утесы.