Кабахи

Мрелашвили Ладо

Девушка слушала затаив дыхание, но вот песня понемногу стихла, смешалась с плеском и лепетом протекающей рядом Берхевы.

Опять вокруг воцарилось молчание.

Только кузнечики не умолкали, и без конца длился их назойливо однообразный концерт.

Только гукал филин где-то на краю сада.

Только обмелевшая от засухи Берхева, журча, бежала под гору, чтобы прильнуть к груди матери Алазани, с ласковым бормотаньем встречающей свое любимое дитя.

Напрасно дожидалась девушка продолжения песни. Убедившись, что певец решительно

замолк и что заглохший напев не зазвучит сызнова, она погрузилась в воспоминания.

«Кто этот аробщик? Как чудесно он пел! Одиночество, неразделенная любовь — все было в этой песне… А разве сама она не ходит по земле одна, без друга жизни? Где только она не побывала, сколько чего видела! Училась в институте, потом работала — и за все это время не встретила никого, кто стал бы ей дорог. Поклонников у нее было много, но она ни на ком не остановила своего выбора. Здесь, в деревне, в этом уединенном доме на самой окраине села, одно время какие-то не в меру ретивые обожатели донимали ее, но спасибо Закро, он ее выручил, поклялся на людях: «Кто посмеет тронуть хоть волос на голове у нашего агронома, тот даже в Дагестане от меня не спрячется!»

И всякий, кто знал этого парня, понимал, что он исполнит свое обещание.

Отец Русудан, телавский агроном, как-то побывал в Москве, на Сельскохозяйственной выставке, и привез оттуда один-единственный колос ветвистой пшеницы. Он разделил свой двор в Телави на грядки и посеял вместе с другими опытными зерновыми культурами семена из этого колоска. Ухаживал он за посевами любовно и тщательно, лелеял их, как младенца: поливал водопроводной водой, предварительно распустив в ней перепревший навоз, полол, перекапывал…

В первый год густо поднявшуюся ниву побило градом — едва удалось спасти два-три стебля. На второй год в грядки забралась свинья — перерыла, перетоптала посевы, сожрала молодые растения с корнями. Разъяренный агроном схватил ружье и всадил пулю в сытое, разнеженно похрюкивающее животное. Единственный уцелевший — хотя и поврежденный — колос он выходил, как выхаживают больного, трясся над ним всю весну и все лето и в начале августа вылущил из этого последнего колоса тридцать два полновесных зерна.

В страхе за судьбу своих посевов, агроном перерезал всех кур и поросят, так что во дворе у него не осталось никакой живности. На следующий год из посеянных им тридцати двух зерен выросли триста сорок семь колосьев. Агроном удвоил и утроил свои заботы, как говорится, ветерку не давал дохнуть на нежные всходы. Стоило небу затянуться облаками, как он бросал все дела, где бы ни был и чем бы ни занимался, бежал домой и натягивал над делянкой, между столбами, установленными в четырех ее углах, широченный брезент, чтобы защитить ниву от возможного града. Русудан сидела целыми днями с книжкой около грядок, в тени виноградной беседки, и непрестанно махала длинным, гибким прутом, отгоняя воробьев.

Разразилась Отечественная война. Агроном сокрушался:

— Ах,

в какое горячее время подобрались к нам собаки, собачьи дети! Боюсь, крепко побьет нас этим нежданным градом!

Волна беженцев из, России и Украины достигла и Грузии. Двое из них, мальчик и девочка лет десяти-одиннадцати, нашли пристанище в доме агронома. Мальчик держался молодцом, но девочка, слабая здоровьем, подточенная бедой, все тосковала о родном доме, разрушенном врагом, и так безутешно оплакивала умершую в дороге мать и погибшего на фронте отца, что вскоре последовала за ними.

Мальчик оказался крепким и деятельным. Он ни за что не хотел сидеть сложа руки. Он рубил дрова, таскал воду, ухаживал за беседкой из виноградных лоз и не отходил от заветной, любовно взлелеянной делянки своего приемного отца. Русудан помучилась с ним, помучила и его и в конце концов добилась, что мальчик, вначале не знавший ни одного грузинского слова, в короткий срок научился не только говорить, но и читать и писать по-грузински. И Максим смог с осени опять пойти в школу.

Когда нахлынувшие с запада орды докатились до хребта Кавкасиони, агроном взял винтовку и отправился за Дарьял сражаться с врагами.

Русудан была уже тогда студенткой сельскохозяйственного института в Тбилиси.

Оставшись один в доме — Максим явился к председателю ближайшего от Телави колхоза Курдгелаури и попросил приставить его к делу.

Дела в колхозе было хоть отбавляй. И Максим был аробщиком, сгребал солому с комбайна, подбирал колосья, таскал трактористам горючее и воду…

Тем временем Русудан окончила институт, вернулась из Тбилиси домой и стала агрономом в Чалиспири. В доме снова появилась хозяйка, а Максим, у которого подбородок успел уже смешно зарасти нежным пушком, попросился в чабаны и ушел в горы с овечьей отарой.

Агроном прогнал врагов за рубежи своей родины и, отправив на тот свет пяток фашистов, лег на берегах Дуная в братскую могилу.

Русудан поняла, что отныне полем ее деятельности будет деревня, продала дом в Телави и переселилась в Чалиспири. Колхоз отвел ей под усадьбу старый, заглохший сад генерала Вахвахишвили. Русудан поставила в нем двухэтажный дом и принялась за восстановление сада. Через два года и Максим по совету Русудан ушел из курдгелаурского колхоза, и в Чалиспири стало одним овцеводом больше.

Дочь продолжила дело, начатое отцом, и вскоре двор и опытный участок чалиспирского агронома прославились на весь район.

…Русудан вошла в комнату, заперла дверь и стала раздеваться.

Большое зеркало отразило точеные плечи, руки и шею.

Русудан некоторое время пристально смотрела на свое отражение, потом перевела печальный взгляд на увеличенную фотографию отца, висевшую на стене.

Ласково смотрел с фотографии на свою дочь, успевшую превратиться в красивую молодую женщину, нестарый еще человек с высоким лбом и густыми волосами.