Кадын
Шрифт:
Впервые я видела тогда лэмо близко. Худые, изможденные были их лица, замазанные красной глиной, без волос, плоские и гладкие, лишь белки глаз светились на них. Странно схожи были они все. И одежда дурная, рванье, и на ногах — одни только подошвы тонкие, кожаными ремешками перевязанные. И даже как будто вонь шла от них или от той глины, которой они были перемазаны. Лица же их не были ни раскосы, ни плосконосы, не такие, как у нас, или желтолицых, или даже Эвмея: широкие, плоские лица, большие уши на бритой голове — гладкие, безволосые, словно из дерева вырезанные статуи, а не люди. У меня от омерзения невольно вздыбилась
А та женщина, которую отбили мы, пришла в себя, веревку сняла и кинулась к моей лошади, принялась обнимать колено и рыдать, захлебываясь:
— Аштара! Кадын! Царица, спаси, спаси меня! Убить хотят, убить меня все они хотяааат! И Анука моего, мальчика моего, моего! Отдайте! — взвизгнула она вдруг, как кошка, бросилась к ребенку, вырвала из рук и прижала к себе. Он заверещал еще громче, и она принялась что-то причитать, а потом опять подбежала ко мне. — Ал-Аштара! Защити!
Она заглядывала мне в глаза, размазывая грязь по зареванному, красному лицу, и я с трудом, как через пелену, узнала Ильдазу. Красы ее прежней совсем не осталось, ни больших глаз, ни крупных губ, ни цвета лица, как рассвет. Была передо мной до смерти перепуганная, толстая баба. Я не ожидала увидеть ее и не думала увидеть такой, и от всего этого, от памяти моей, в которой совсем другой Ильдаза жива была, сжалось сердце.
— Замолчи, сорока! Голова от тебя кругом! — вскрикнула я в смятении, и она замолчала, только все жалась к моему коню и плакала в его шкуру. — Толком скажите, что тут происходит.
Я обратилась ко всем людям, по-прежнему молча, как мертвые, на все глядящим, но они не ответили. А лэмо даже не изменились в лице, словно ничего не происходило.
— И что вы замолкли все? Звери! Царя испугались! Вот, нашлась на вас правда! — завопила опять Ильдаза, торжествуя. — Говорите, чего уж скрывать теперь. Мужа моего здесь хоронят, так, чтобы живым в земле он лежал. И меня, меня с ним положить хотели. Потому что вторая ему я жена, а сына родить сумела! Младшего сына!
— Убить тебя хотели? — не поняла я.
— Да, убить, удавить, как собаку! Посмотри, Кадын-царица, вот собаки похуже степских! Те хоть только жизни наших воинов лишают, а эти еще и спокойствия после смерти!
Тут все люди заволновались и принялись кричать:
— Неверно это! Не понимает она! Бестолочь! Мерзавка!
— Для жены счастье — мужа всюду сопровождать!
— Вот и ложилась бы с ним сама, старуха! Тебя он и живой уже на ложе не брал, может, мертвой захочет! — отвечала Ильдаза первой жене со злым смехом.
— Замолчите все! — крикнула я и щелкнула плеткой в воздухе. Мои воины защелкали тоже, пошли на людей конями и быстро их угомонили. — Один пусть говорит кто-то. А ты молчи, Ильдазка, тебя я уже слышала.
— Урушан, скажи ты! — закричал кто-то из толпы, обращаясь к лэмо. — Скажи, царь правда ничего не знает.
Я обернулась к бурым людям. Один из них сделал вперед шаг и заговорил неожиданно высоко для взрослого мужчины. Он один, как я узнала позже, знал наш язык, другие не понимали его вовсе. Свой язык столь странен у лэмо, как птицы или змеи, они шипят и прищелкивают, потому другим словам с трудом обучаются.
— Ты царь? Новый царь? — спросил он меня, все так же тупо глядя прозрачными глазами.
— Я царь.
— Я вестник счастливого мира в этих краях, — ответил он своим писклявым, будто бы таким же гладким и скользким голосом, как сам весь.
— И где же такой мир?
— Он рядом, о царь. Он здесь. Но мы не можем ни видеть его, ни осязать, пока маемся в теле. Лишь после смерти способны мы в этот мир попасть. Тогда вечное наступит блаженство и счастье для человека.
— Я лучше маяться еще лет тридцать буду, собака! — прокричала Ильдаза. Урушан даже не взглянул на нее.
— Зачем тебе эта женщина? — спросила я.
— Мы даем человеку в счастливый мир все, что он любил при жизни. Чтобы все его радовало и ничто не огорчало.
— И жену для того надо убить?
— Смерти нет, о царь. Ты находишься в неведении, если считаешь верным существование смерти. Жена идет с мужем в жизни, спуститься с ним в счастливый мир — для нее и везенье, и радость.
— Я не знаю, откуда ты явился со своими людьми, но у нас здесь другие мысли о смерти, — ответила я. — И все люди свободны, никто не может заставить кого-то делать так, как не желает он.
— Царь живет далеко, — отвечал лэмо так же спокойно. — Ты не знаешь уже, что думают о счастье твои люди, живущие под тобой.
— Вот как? Не ты ли переубедил их?
— Мы пришли рассказать о счастье, которое все люди желают иметь. Вечное счастье и спокойствие. Люди видят нашу правду, о царь.
— Я не вижу правду, если лишить хотите человека жизни!
— Такова была воля семьи этого мужа, который ждет терпеливо своего счастья.
И он махнул рукой, другие лэмо расступились, и я увидала двухколесную повозку, в которой сидел высохший, почерневший, но отчего-то целый, без тления, труп мужа Ильдазы. Он был одет, сидел прямо в повозке, свесив ноги, и выглядел бы издалека, как живой. Но безвольность фигуры, неестественный излом головы, отчего он как бы косился все время в бело-синюю высь, пустые глазницы и пук сухой травы, торчавший меж черных губ, — все это говорило о смерти яснее даже, чем тлен или запах. Меня передернуло, под Эвмеем заржал и заходил конь, Каспай сплюнул и тихо выругался.
— Я не знаю, что передо мной, но это не человек, — сказала я, сдерживаясь.
— Мы привыкли к нашим телам, и для счастья они нужны нам в том мире, — ответил лэмо.
— Вы можете делать, что хотите, с этой куклой, но женщину отпустите, — сказала я.
— Ты обидишь этим и воина, который был тебе верен, и его семью.
— Мой воин ушел в бело-синее, а этой кукле все равно.
— Ты ошибаешься, царь, — сказал лэмо и покачал головой, впервые показав, что он недоволен. — Но это лишь от незнания. Пойдем с нами, и ты увидишь уход человека в счастье. Ты будешь знать больше, и, кто знает, может, захочешь сама пойти по этому пути.
Я задумалась. Рассказ Талая о бурых лэмо тогда еще был жив во мне. Кроме него, думала я тогда, никто в царском стане не знал о них, потому что не дошли до нас. Но станы торговцев, кузнецов и некоторые семьи, жившие близко либо родство с ними имевшие, общались с лэмо. Царь должен знать, о чем его люд думает, так решила я и ответила:
— Я пойду с вами. — Потом обернулась к воинам: — Возьмите ее и везите в мой стан. Если не нагоню вас, оставьте в моем доме, пусть сидит пока там, после с ней все решим.