Кадын
Шрифт:
На этот раз мы хохотали так, что чуть не сползли с коней, воины друг за друга хватались, себя за запястья кусали, чтобы смех унять. С трудом я вымолвила наконец:
— Те, и правда трясогузка! А говорили ли тебе люди, что Луноликой матери дева убить такого жениха может в бою? Не боишься?
— Я своему клевцу верю.
— Хорошо тогда, — сказала я как можно строже, и воины мои притихли. — Сейчас прямо хочешь биться или доедем до стана?
— Сейчас! — крикнул мальчик и тут же спрыгнул с коня. Отцепил войлочную накидку, что поверх куртки носил, выхватил клевец — хороший, новый. Да и все было у него добротное, прочное, видно сразу: любимый сын
— Расступитесь! — велела я воинам, показав сделать вокруг нас круг. Спрыгнула сама с коня, куртку скинула также, обнажив руки с рисунками и пояс Луноликой, которым рубаха стянута была. Клевец взяла, а меч отложила — не на смерть бой вести собиралась, жалко мне было убивать задиру. Шапку снимать и распускать косы для боя не стала тоже, хоть девы так сражаются, но чуяла я, что наша схватка будет недолгой.
Чуть больше года назад это случилось. Крепким воином я уже стала, не сравнить с тем, какой на первую войну со степскими шла. Сила моих мышц с мужской силой равняется, а ловкостью и владением мечом и клевцом иных мужчин опережаю я. Лишь из лука несколько хуже стреляю, Очишка тут непременно первой была. В поединках для забавы, в рукопашном бою всегда побеждала я, разве что старшая дева одна могла меня повалить. Но кем был в сравнении со мной этот мальчик, посвящение только что принявший? Хоть для ребенка и крепок казался он, и рослым был, а все же дитя — его бы и худший воин из тех, кого я сама обучала, победить мог.
Но как встала я напротив него, спокойно, готовая к бою, шепнул мне мой ээ-царь, что мысли тайные мальчик этот в голове имеет. Странны слова его, и поступок для ребенка был странен. Не иначе, кто-то его надоумил так сделать. Не иначе, что-то с собой он имел, чтобы не силой одной победить меня.
И вот, думая так, пустилась я в бой, близко его не подпуская, осторожно за всеми движениями его следя. Он бился верно, но слабо. Пытался метить клевцом в мякоть руки или ноги — бой не до смерти у нас был, до падения или первой крови. И все старался еще так сделать, чтобы с левой стороны приблизилась я. Но я заметила это и отстранялась.
Так мы крутились, будто бы не решаясь серьезно биться, словно чего-то опасались оба. Мои воины, видя со стороны это, принялись в нетерпении покрикивать:
— Не жалей его, госпожа! Бей! Что сосунка бережешь? Выскочка! Какой это воин, если на ногах еще стоять не умеет! Не береги его!
Тут я заметила, что в левой руке Алатай что-то скрывает: кулак не расслаблял он, хотя надобности в том для боя не было. Уже и костяшки побелели от напряжения. Надо было раскрыть его хитрость. И вот, прыгнув на него прямо, я приняла удар его клевца на свой, отвела в сторону и всем телом подалась вперед, будто хочу повалить. Тут он замахнулся рукой мне в лицо, но я только того и ждала: в последний момент отпрыгнула вправо и руку его с клевцом заломила. Мальчишка вскрикнул от боли, извернулся и скорчился. Мои воины закричали, Эвмей спрыгнул с коня и схватил мальчика за левую руку, разжал кулак: на ладони налип ярко-красный едкий порошок, который с желтыми караванами нам привозят, очень дорогой и редкий, его добавляют в мясо, чтобы жгучесть огня придать. Эвмей выхватил свой меч — больше и острее наших коротких кинжалов был он у него.
— Я отрублю ему руку, царь! Он нечестно биться хотел!
— Те, трясогузка, — спокойно, с укором сказала я, глядя на стоявшего на коленях, поверженного мальчика. Эвмей все еще держал его руку высоко. — Осмеять вздумал меня. Зачем же при всех решил биться или думал, мои воины
Алатай молчал. Лицо его неожиданно твердым стало, спокойным — лицо сильного воина. Это понравилось мне.
— Отпусти его, — приказала Эвмею. — Добрые воины нам нужны. Что, Алатай, хочешь ли быть в моей линии? Поставлю тебя младшим конником, пеший бой тебе хорошо известен, как я погляжу: все правильно ты рассчитал, да просто я похитрее. Будешь моим воином?
Воины вокруг зашумели, недовольные этим. Алатай поднялся с колен, потирая запястье. Мне он не отвечал и не смотрел в глаза.
— Те, думай. Поезжай пока с нами, вечером скажешь свое слово.
И я, повернувшись к нему спиной, хотела взять своего коня, как тут сзади закричали, зашумели — я обернулась только, чтобы увидеть, как Эвмей и еще один воин повалили Алатая на землю и скрутили руки, отбирая клевец.
— Неужто сзади убить хотел меня? — От гнева у меня горло перехватило.
Но воины мне отвечали:
— Не тебя, царь, в себя метил клевец. Уж больно резв.
— Да что ты такое? — удивилась я. — Что ты хочешь, воин?
— Зачем мне жить теперь? Зачем… без тебя… — хрипел Алатай, извиваясь и выкручиваясь, но его держали крепко.
Э, поняла я, здесь что-то неладно.
— Берите его на коня. Да держите крепче, чтоб не свалился и не убился о камни дорогой. Мы с тобой вечером поговорим, трясогузка.
Пока доехали мы до дальнего стана, пока остановились рядом с ним лагерем да принимали просителей, настало позднее время. Пришла я в свой шатер, там меня ждала трапеза, с вождем стана и его семьей, а также с Эвмеем и Каспаем мы вместе поели — и лишь тогда вспомнила я про мальчика. Гости уже разошлись, ночь первую треть миновала, я вышла из шатра и окликнула дозорных:
— Шеш! Спит ли трясогузка, что днем отловили?
— Не знаем, царь. В общем шатре положили его связанным.
— Ведите сюда, если еще не уснул. А уснул, так не трогайте.
Но мальчик не спал. Когда вошел он ко мне, другим человеком казался: строгость была на лице, и в глаза смотреть не боялся больше, а во взгляде странное что-то было, взрослое — и гордость, и боль, и тоска, и какое-то спокойствие и решимость.
— Развяжите его, он не пленник, — сказала я воинам, и, как отпустили ему руки, велела: — Идите сами.
Они мешкали.
— Те, идите. Или думаете, не справлюсь одна с этой птицей?
Как ушли они, долго в глаза я ему молча смотрела: понять хотела, откуда же это все к нему, юному, вдруг пришло.
— Будешь есть? С трапезы мясо осталось.
— Нет. — Он помотал головой. — Меня покормили.
— Ты сын Зонталы. Скажи, ты пришел сегодня отомстить мне за братьев, отцом моим казненных?
Он вскинул глаза на меня — а потом упрямо помотал головой.
— Нет, царь. Мой отец долго хотел этого и учил меня разному, как убить тебя, когда стану я воином. Но я всегда знал — не смогу.
Его голос дрогнул и стих к концу слов. Я подивилась:
— Ты это говоришь об отце — мне? Почему?
— Что мне скрывать? Ты читаешь в сердцах, уверен, что знаешь, как отец тебя ненавидит.
— А ты?
— Я? — Снова краска залила его тонкое лицо, его белую, веснушчатую кожу. — Нет… — И он потупился неожиданно, словно дева.
Все больше и больше дивилась я и не могла понять его.
— Что же, ты бился и хотел хитростью победить меня не для мести?
— Нет, царь.
— Но для чего же тогда? Или… — Тут мне стало смешно. — Или правда ты думал взять меня в жены?