Каирская трилогия

Махфуз Нагиб

Самыми счастливыми часами были для Камаля те часы, когда он приходил в лагерь. Все солдаты, конечно, не были ему друзьями в обычном смысле этого слова, но каждый из них считал его личностью. Он пожимал руки своим друзьям и крепко тряс, когда достаточно было просто поднять руку в знак приветствия остальных. Приход Камаля, видимо, по какой-то случайности совпадал с заступлением на дежурство в карауле одного из его друзей. Мальчик подходил к нему, протягивая к нему руку, при этом его поражала странная неподвижность солдата, словно он намеренно не желал признавать его, или вдруг превратился в каменного истукана, и не понимал, что в такой ситуации нечего делать вид, что игнорируешь своего друга или сердишься на него, если над тобой никто не смеётся. Нередко случалось и так, что неожиданно тот солдат вместе со своими товарищами по сигналу тревоги бросался в палатки, откуда все они вскоре возвращались уже в своей форме, в касках, и с ружьями наперевес. Грузовик трогался с места — лагерь находился позади Байн аль-Касрайн, — и солдаты запрыгивали в него,

пока он не заполнялся до отвалу. Судя по зрелищу, которое видел перед собой Камаль, ему становилось понятно, что где-то происходит демонстрация, и что солдаты едут туда, чтобы её разогнать, и что сейчас между ними и демонстрантами разгорится битва. Но в такие моменты ему хотелось только одного — не упускать своего друга из виду, и когда обнаруживал толпу, ехавшую в грузовике, смотрел так, словно прощался со всеми, махал им рукой по мере того, как грузовик удалялся в сторону Ан-Нахасин, и желал им благополучия и читал суру «Аль-Фатиха»!..

Хотя он проводил в лагере каждый вечер не более получаса, и это было самое большое, что имелось в его распоряжении, когда он возвращался домой после школы, но он ни на минуту не терял бдительности, и обходил палатки, бродил среди военных грузовиков, рассматривая одну деталь за другой, подолгу стоял перед пирамидами из сложенных ружей, приглядываясь ко всем их частям, особенно внимательно к дулам на стволах, из которых вылетала смерть… Он стоял на расстоянии, ближе которого ему нельзя было подходить к оружию, и его огорчало, что он не мог поиграть с ним или хотя бы потрогать. Когда его визит совпадал с сервировкой чая, он шёл вместе со своим другом в полевую кухню, что находилась у Красных ворот, и занимал своё место в самом конце шеренги, выстроившейся за чаем. Затем он возвращался вслед за ними, неся в руках кружку с чаем с молоком и плиткой шоколада, и они садились у забора на дороге, прихлёбывая чай, и напевая всем коллективом песни. Камаль внимательно слушал их, ожидая, когда придёт и его черёд спеть. Время, проводимое в лагере, воплотило в жизнь его мечтания и фантазии и наложило на него глубокий отпечаток, запечатлённый в его сердце, наряду со всеми теми мифами и легендами, что рассказывала ему мать о потустороннем мире, а также Ясин, которого тоже притягивали волшебные сказки о призраках и духах, видевшихся теперь Камалю повсюду: за ветками жасмина, плюща, стеблями роз на крыше, а также историями о жизни пчёл, певчих птиц и кур.

Он соорудил на заборе крыши, примыкающей к дому матери Мариам, настоящий лагерь: палатку из платков и ручек, оружие сделал из палок, грузовики — из деревянных башмаков, а солдатиков — из финиковых зёрен. Близ лагеря изобразил в виде камешков демонстрантов. Этот импровизированный спектакль обычно начинался с расстановки финиковых зёрен группами — одни в палатках и у входа в них, другие — рядом с ружьями, и между ними лежала галька (которой он изображал себя), третьи держались в стороне. Он начал имитировать пение англичан, а затем пришла очередь гальки с песнями либо «Навещайте меня раз в год», либо «О свет очей моих», затем он подходил к камешкам, строил их ровными рядами и кричал: «Да здравствует Родина…, смерть протекторату…, да здравствует Саад!», затем возвращался опять в лагерь, свистел и также выстраивал зёрнышки в шеренги, а в голове каждой шеренги был сухой финик. Следом он толкал деревянный башмак, пыхтел, подражая шуму грузовика, и клал в него зёрна, затем ещё раз подталкивал башмак в направлении камешков, и тут завязывалась драка, в которой были жертвы с обеих сторон… Он не позволял своим личным симпатиям оказывать влияние на ход этой драки, по крайней мере, в начале и в середине. Им владело одно единственное желание: сделать эту драку «истинной и увлекательной», и он вёл борьбу, то отталкивая их, то притягивая к себе с обеих сторон и выравнивая количество потерь. Исход битвы пока оставался неизвестен, и вероятность победы переходила то к одной стороне, то к другой, хотя битва продолжалась недолго, но ей нужно было положить конец. Тут он оказался в замешательстве: какая же сторона одержит победу?… На стороне его друзей было четверо, и во главе их был Джулиан, а на другой стороне были египтяне, и сердце его брата Фахми билось в унисон с ними!.. В последний момент он присудил победу демонстрантам, и грузовик уехал с немногими уцелевшими из тех четырёх его друзей, и хотя битва закончилась благородным миром, воюющие с обеих сторон праздновали её песнями вокруг стола с чашками чая и различными сладостями…

Джулиан был его лучшим другом: его отличала красота и кротость нрава, не говоря уже об относительном владении арабским языком. Именно он стал приглашать Камаля на чай, и казалось, больше других был увлечён его пением, так как почти каждый день просил его спеть «О свет очей моих», и внимательно слушал его, затем нежно, одобрительно бормотал:

— Я уеду в свой край… Я уеду в свой край!..

Камаль замечал у него такое настроение и всё больше привыкал и привязывался к нему, пока однажды не сказал на полном серьёзе, словно указывая на источник своей печали:

— Верните нам Саада-пашу, а сами возвращайтесь в свою страну!..

Джулиану не по нраву пришлось его предложение, которого он, конечно, ждал, но сам он, напротив, потребовал — как уже делал раньше при аналогичных обстоятельствах — не упоминать больше имени Саада-паши: «Саад-паша… ноу!» Таким образом, первого египетского переговорщика — по образному выражению Ясина — постигла неудача.

Однажды

один из «друзей» Камаля принёс ему картинку-карикатуру, которую нарисовал сам. Камаль с удивлением и беспокойством посмотрел на неё и спросил: «Это мой портрет?… Нет, это не мой портрет!» Однако почувствовал в глубине души, что это всё-таки он, а не кто-либо ещё, пусть и в таком виде. Затем поднял глаза на солдат и увидел, что те смеются, и понял, что карикатура — это такая шутка, и воспринимать её нужно весело, и сам смущённо засмеялся в подражание им, а когда об этом проведал Фахми, то пристально посмотрел на него и с удивлением сказал:

— Боже мой… Этот рисунок не упустил ни одного из твоих недостатков, а только подчеркнул их!.. Маленькое щуплое тельце, тонкая длинная шея, большой нос, огромная голова, крохотные глазки…

Затем они оба рассмеялись:

— Единственное, чем «твой друг» вызывает восхищение — это тем, что выставил тебя в столь элегантном виде, да и в том заслуга не твоя, а мамы, которая только и занимается дома, что приводит всё в порядок!

И бросил на Камаля злорадный взгляд, а затем сказал:

— Секрет их любви к тебе в том, что они покатываются со смеха, глядя на тебя и твою чрезмерную элегантность. По-арабски это значит, что ты «всего лишь обезьянка с кокосом» в их глазах… Что ты получил за своё предательство?!

Но слова Фахми не произвели эффекта, так как мальчик понимал, насколько враждебно его брат относится к англичанам, и считал, что это только манёвр, с помощью которого он хочет разлучить его с друзьями!..

Однажды он, как и всегда, пришёл в лагерь и увидел Джулиана у дальнего ограждения на дороге: тот внимательно всматривался в переулок, куда выходили окна дома покойного Мухаммада Ридвана. Тогда он тоже стал смотреть в ту сторону, и заметил, что его друг махает рукой, делая кому-то непонятные знаки, и хотя не подошёл к нему, но испытал какое-то инстинктивное чувство, смысл которого ускользал от него, а затем им овладело любопытство и желание поболтаться вокруг палаток, что стояли напротив въезда в переулок, незаметно пойти за Джулианом и проследить взглядом за тем, на что он так внимательно смотрит. Там он увидел небольшое окошко во флигеле дома семейства Ридван, которое выходило на коротенький переулок, а в нём мелькнуло улыбающееся лицо Мариам!.. Камаль остановился, переводя взгляд с солдата на девушку в замешательстве, будто отказываясь верить собственным глазам. Как могла Мариам совершить такое — высунуться из окошка на всеобщее обозрение?!.. Как она могла так бесстыдно показывать себя Джулиану?! Он махал ей рукой, а она улыбалась ему в ответ!.. Удивительно! Её улыбка всё так же играла на её губах!.. И её глаза пристально глядели в глаза Джулиана, пока она не заметила присутствие Камаля! Он шевельнулся, и Джулиан обернулся к нему, и едва заметив мальчика, засмеялся и что-то заговорил на своём языке, тогда как Мариам в ужасе быстро вернулась в дом. Камаль в замешательстве посмотрел на солдата; бегство Мариам лишь усилило его подозрения, и всё это дело теперь казалось ему смутным и непонятным.

Джулиан дружеским тоном спросил его:

— Ты её знаешь?…

Камаль кивнул головой в знак согласия и не проронил ни слова. Джулиан скрылся куда-то на несколько минут, затем вернулся, неся в руках большой свёрток, вручил его Камалю, и указав на дом Мариам, сказал:

— Отнеси это ей…

Но Камаль лишь вздрогнул и отступил назад, упрямо крутя головой вправо-влево. Произошедшее не выходило у него из головы, и хотя он с самого начала чувствовал серьёзность ситуации, но пока ещё не понимал, насколько же она серьёзна и опасна на самом деле. Придя домой, он рассказал обо всём на очередной семейной посиделке за кофе. Амина выпрямилась и немного отодвинулась на своём месте, держа в руках чашку с кофе, не поднося её к губам и не ставя на поднос. Фахми и Ясин переместились с противоположного дивана на тот диван, где сидели мать и Камаль, и пристально, с непередаваемым изумлением посмотрели на него.

Проглотив слюну, Амина сказала:

— Ты на самом деле это видел?!.. Тебя не обмануло зрение?!

Фахми же с отвращением переспросил:

— Мариам?!.. Мариам?!.. Ты уверен в том, что говоришь, это была Мариам?!

Ясин тоже спросил:

— Он делал ей знаки, а она улыбалась ему?!.. Ты на самом деле видел, как она улыбалась?!

Амина возвратила свою чашку на поднос, и подперев рукой голову, тоном угрозы сказала:

— Камаль! Такая ложь — это непростительный грех перед Аллахом… Приди в себя, сынок… Может быть, ты ошибся?!

Камаль поклялся всем, во что верил, что это правда, и Фахми с горечью и разочарованием произнёс:

— Нет, он не лжёт. Ни один здравомыслящий человек не станет обвинять его во лжи, разве вы не понимаете, что придумать подобную историю в его возрасте просто невозможно?!..

Мать грустно спросила:

— И как мне поверить в это?!

Фахми, будто разговаривая сам с собой, сказал:

— Да, как можно ему верить?!.. — затем резким тоном. — Но это случилось… случилось..!

Последнее его слово ранило, словно кинжал, настолько оно огорчило мать. Фахми словно намеренно повторно нанёс этот удар. И правда, всякие житейские дела отвлекли его от Мариам, и он вспоминал её лишь где-то на обочине своих мечтаний. Но удар, поразивший мать, проник в неё из сердца сына. Он и сам был сбит с ног…, растерян…, ошеломлён… Не знал, забыть ли о ней или нет, любить её или ненавидеть, приходить в бешенство из-за поруганной чести или из-за ревности?… Она была для него как засохший листок дерева, сорванный ветром и упавший на землю…