Каирская трилогия

Махфуз Нагиб

Затем многозначительным тоном:

— Вы должны отправиться к ней без всяких колебаний, это и совет, и просьба. Аллах милосерден и снисходителен.

Вероятно, его слова не скрывали некоторого преувеличения: этим он хотел подтолкнуть Ясина, чтобы тот поскорее отправился к матери, но и не были полным измышлением. Ясин должен был идти, пусть даже под давлением одного только сыновнего долга. Он снова свернул на дорогу, ведущую в Гамалийю между зданием казначейства и кварталом Ватавит, и направо, в переулок-лабиринт, в дрожащей темноте которого незаметно притаились воспоминания о продавщице кокосов, и дальше вперёд, на дорогу Аль-Алам. Вскоре он увидел фруктовую лавку, и опустил взгляд, промелькнув, словно вор, убегающий с места кражи. Всякий раз, как он полагал, что эта беда никогда больше не вернётся к нему, она возвращалась. Что за сила могла возвращать его к ней?…. Разве что смерть… Смерть!..

— Посмотрим, на самом ли деле настал

конец?!.. Сердце моё сильно бьётся… от боли?… от печали?… Я не знаю ничего… только то, что боюсь. Если я пойду, то ещё раз больше не вернусь… Забвение покроет прежние воспоминания… Затем ко мне перейдёт весь остаток этих чувств, вот только я боюсь… и ненавижу себя за эти дурные мысли… Господь наш, сохрани нас… Даже если бы я и наслаждался безбедной жизнью и спокойствием, это никогда не избавит моё сердце от боли. В момент её смерти я, как её сын, попрощаюсь с ней… разве я не сын ей?… Разве я не страдал? Смерть — это мой новый гость, с которым я раньше никогда не встречался. Мне бы хотелось, чтобы конец был иным, чтобы мы все умерли вместе… Правда. Не нужно поддаваться страху. Вести о смерти не прекращаются ни на минуту, они приходят и днём, и ночью в наши дни: и с улицы Ад-Дававин, и из школ, и из Аль-Азхара, и даже в Асьюте каждый день новые жертвы. Даже бедный Аль-Фули-молочник, и тот потерял сына вчера. И что делать теперь семьям погибших мучеников?… Провести всю жизнь, оплакивая их?… Они поплачут, а потом забудут — такова смерть. Ох… Мне кажется, что сейчас просто некуда бежать от этих тягот. Дома я видел упрямство Фахми, а теперь увижу свою мать. У меня нет ненависти к этой жизни, однако если я обнаружу в этом деле какую-нибудь махинацию, а её — живой и здоровой… Она дорого за это заплатит… она обязательно заплатит за это… Я не позволю шутить или смеяться надо мной, и «сына» она увидит лишь на смертном одре. Интересно, что останется мне от её богатства?… И увижу ли я её мужа, если зайду в дом?… Я не знаю, как пройдёт моя встреча с ним… Наши взгляды встретятся в грозный час. Горе ему, я буду либо игнорировать его присутствие в доме, либо вообще выгоню оттуда. Это и есть решение. Есть много видов грубой силы, что ему и в голову не приходило. Нас объединят только её похороны… и это даже смешно… представить, как за катафалком идут оба её мужа — первый и последний, а между ними затесался плачущий сын… в такой момент из глаз моих обязательно должны литься слёзы… разве что её закопают в землю. Да, закопают в землю, и всё кончится. Но мне страшно и грустно. Пусть Аллах и ангелы Его будут молиться и защищать меня… Вот и дом…, а вот и он… только он не узнал меня. Едва ли. Мы стали неузнаваемыми из-за своего возраста. Эх, дядюшка… Мама расскажет тебе…

Служанка открыла ему дверь — та же самая, что встретила его год назад и не признала. На какой-то миг она вопросительно глядела на него, но вскоре в глазах её промелькнул блеск, словно говоря: «А… это ты тут ждёшь». Затем она уступила ему место, кивнув в сторону комнаты справа:

— Прошу, господин… Там никого нет…

Последнее её слово особенно привлекло его внимание, словно то был явный ответ на некоторую его растерянность. Он понял, что мать освободила ему дорогу, и направился к ней. Откашлялся и вошёл. Глаза его встретились с глазами матери, которая глядела на него из постели, что находилась слева, в глубине спальни. Её обычно ясные глаза были полузакрыты, бледная пелена покрывала их. Наконец в них блеснул слабый взгляд, будто она смотрела на него откуда-то издалека, несмотря на их блёклый вид, и такое впечатление, что они потухли из-за равнодушия ко всему. Глаза её неподвижно уставились в его лицо, а губы выдавили лёгкую улыбку, в которой читались благодарность и облегчение. Было видно лишь её лицо, так как она завернулась в одеяло по самый подбородок, и по изменениям на её лице он понял её состояние даже больше, чем по глазам. Некогда полное, румяное и круглое, оно высохло и побледнело. Кожа стала тонкой, так что сильно выделялись челюстные и бровные кости. То действительно была картина угасания, достойная сожаления. Он стоял в замешательстве, не веря, что есть в мире сила, способная так жестоко насмеяться над ней. Сердце его сжалось от ужаса, словно он увидел перед собой саму смерть. Образ матери возвратил его в детство, и не доставало лишь отца. Затем под действием какого-то толчка, которому он не мог сопротивляться, он бросился к её постели, нагнулся над ней и с горечью пробормотал:

— Держись… Как твоё состояние?

Его наполнило искреннее чувство сострадания к ней, в пылу которого все собственные, преходящие мучения просто исчезли, как исчезают мучения, связанные с безнадёжной болезнью, вроде паралича, когда внезапно атакует ужас… Он словно встретился с матерью из своего детства, которую любил, прежде чем спрятать от неё страдания в своём сердце. Он упорно глядел на её дряхлое лицо с обновлённым чувством, которое вернуло его наконец на много лет назад в то время, когда он не знал боли,

словно смертельно больной, цепляющийся за свежее сознание и испытывающий страх перед грядущим концом. Он цеплялся за это чувство с силой, достойной мужчины, что может противостоять тому, что ему грозит, и хотя это упорство указывало на то, что боль его по-прежнему пылает в глубине души, оно предостерегало его от затаённой грусти, и смешивалось с искренностью. Женщина высунула из-под одеяла истощённую костлявую руку — сухая кожа её была покрыта бледными чёрно-синими пятнами, как будто была набальзамирована тысячи лет назад. Он взял её руку в свои в сильном волнении, и тут услышал слабый хриплый голос, отвечавший на его вопрос:

— Как видишь, я стала привидением.

Он пробормотал:

— Да примет тебя милосердно Господь наш, и да воздаст тебе добром за всё.

Из забинтованной в белое покрывало головы её вырвалось движение, похожее на молитвенное, словно она говорила: «Да услышит тебя Господь!», и сделала ему знак присесть на кровать, и с новыми силами, которые даровало ей его присутствие, сказала:

— В начале меня охватила какая-то странная дрожь — я полагала, что это из-за нервов, и мне посоветовали совершить паломничество в дома Аллаха, воскурять различные благовония: индийские, суданские, арабские, однако мне становилось только хуже… Наконец меня стало трясти постоянно, так что я стояла уже на краю гибели, иногда бывало и так, что тело моё становилось холодным, как лёд, а иногда огонь расходился по нему так, что я кричала от жара, и наконец, С… — она не решилась назвать по имени мужа, остерегаясь в последний момент ошибки, которую уже готова была совершить. — В конце концов я послала за врачом, но лечение моё сделало вперёд лишь один шаг, и несколько шагов назад, и потому никакого толку от него не было.

Ясин мягко сжал её ладонь и сказал:

— Не отчаивайся в милосердии Аллаха, оно безгранично.

На её бледных губах мелькнула слабая улыбка:

— Рада, что слышу это от тебя прежде, чем это скажут другие. Ты мне дороже всего этого мира. Ты прав: поистине, милосердие Аллаха не знает границ. Давно меня преследовала злосчастная судьба, и я не отрицаю своих промахов и ошибок. Непогрешим один лишь Аллах.

В словах её он заметил озабоченность, похожую на желание признаться. Грудь его сжалась от её слов, он шарахнулся в сторону от сильного испуга, не в силах больше терпеть, пусть даже это было раскаянием и размышлением. Нервы его напряглись, и настроение изменилось. Он умоляюще сказал:

— Не утомляй себя разговором.

Она подняла на него улыбающиеся глаза и произнесла:

— Твой приход вернул мне бодрость духа. Позволь сказать тебе: я никому в жизни не желала зла, и как остальные создания Божьи, стремилась обрести спокойствие на душе, но удача шла против меня. Я никому ничего плохого не делала, но многие делали плохо мне.

Он ощутил, что надежда его провести хотя бы один час в мире и покое, подведёт его…, а его чистое, искреннее чувство к ней будет отравлено. Как и прежде, умоляющим тоном он сказал:

— Оставь ты людей: есть и хорошие и плохие среди них. Сейчас твоё здоровье важнее всего…

Она заискивающе похлопала его по руке, словно прося смилостивиться над ней, затем прошептала:

— Было то, что я не исполнила перед Аллахом. Как бы я хотела жить долго, чтобы наверстать упущённое. Однако сердце моё переполнено верой, Аллах свидетель.

Словно защищая и её, и себя одновременно, он сказал:

— Сердце — это всё. Для Аллаха оно важнее даже, чем пост и молитва.

Она крепче сжала его руку в знак благодарности, затем поменяла тему разговора и радушно сказала:

— В последний раз ты дал мне обещания, и я не осмеливалась приглашать тебя, пока болезнь не превратила меня в то, что видишь сейчас. Меня посещает чувство, что я прощаюсь с жизнью, и не могу уйти, не наглядевшись на тебя. Потому я и послала за тобой. Я боюсь, что ты отвергнешь меня даже больше, чем смерть. Но ты сжалился над своей матерью и согласился попрощаться с ней. Я благодарна тебе и надеюсь, что Аллах примет мою молитву.

Волнение нарастало, но он не знал, как выразить свои чувства. Слова нежности были слишком тяжелы для его языка — он заплетался от смущения, когда хотел обратиться к ней, так как привык обходиться с ней сухо и отвергать, хотя обнаружил теперь, что его рука была инструментом, которым он мог выразить свой чувствительный характер, и сдавил её ладонь, пробормотав:

— Да воздаст тебе Господь наш благом.

Она вновь заговорила о смысле своей последней фразы, повторяя те же слова или заменяя их другими, но с тем же значением, и подробно излагала мысли, с заметным усилием проглатывая слюну, и замолкала ненадолго, чтобы перевести дыхание, а потом возобновляла речь. Из-за этого несколько раз он просил её остановиться, но она только улыбалась, когда он перебивал её, затем вновь продолжала говорить, пока не останавливалась, и на лице её мелькал интерес к чему-то новому — так бывало, когда она вспоминала о чём-то важном… Она спросила его: