Каирская трилогия
Шрифт:
Ясин склонил голову, погрузившись в свои мысли и не обращая внимания на всё то, что говорило об отчаяния и тягости у него на душе. Он весь трясся от страха перед возможным скандалом. Видимо, это было самое ужасное огорчение для него. А вот страх потерять состояние, которое он надеялся когда-нибудь от неё унаследовать, сюда не примешивался. Что же он мог сделать?… Какое бы мнение он ни сменил, всё равно не найдётся лучшего решения, кроме того, что придерживался его отец. Но ведь мнение, изложенное отцом, затмило его собственное. Это было потрясением для его достоинства и освобождением от многих тревог. «Пусть так и будет», сказал он про себя и, повернувшись к отцу, произнёс:
— Как хотите, отец…
18
Когда Ясин подошёл к
Вот и те же самые дома, машрабийи которых почти соприкасаются, и маленькие лавочки, что тесно примыкают друг к другу, с доносящимся изнутри гулом и жужжанием, словно из ульев, и глинистая земля с ямами, переполненными грязью, а по сторонам мальчишки шлёпали по этой грязи и выбивали следы босых ног на ней. Поток прохожих не прекращался. А ещё были лавка с жареными закусками дядюшки Хасана и кухня дядюшки Сулеймана — всё это так и осталось без малейших изменений с тех пор.
На губах его почти заиграла улыбка ностальгии по детству — она уже была готова широко раскрыть его уста, если бы не горечь прошлого и беды настоящего…
Перед глазами его предстал переулок Каср аш-Шаук, и сердце его забилось настолько громко, что от этого пульса у него аж уши заложило. И тут откуда-то справа, с верхней улочки, мелькнула корзина с апельсинами и яблоками, поставленная прямо на тротуар, перед фруктовой лавкой. Он стал кусать губы от стыда. То было прошлое, запятнанное позором, и он старался зарыть поглубже голову в песок из-за смущения, и постоянно жаловался на боль и стыд. Но он был на одной чаше весов, а та лавка — на другой, и она перевешивала, ибо была живым символом прошлого. В её владельце, корзинах с фруктами, его воспоминаниях — во всём были перемешаны некие хвастливые срам и боль, кричавшие о его поражении. Если прошлое состояло для него из событий, и те воспоминания по природе своей служили забвению, и эта вот лавка была живым свидетелем, воплощавшим собой все его колебания и обнаруживавшим всё то, что было забыто. По мере приближения к этой улочке шаг за шагом он всё больше отступал от своего настоящего, и нарочно тратил время. Он словно увидел в лавке того самого мальчишку, что глядел на её владельца со словами: «Мама просит вас прийти сегодня вечером», или видел, как тот возвращается домой с кульком фруктов под мышкой и улыбаясь во весь рот, или как он по пути привлекает внимание матери к тому человеку, а она тащит его за руку в сторону от лавки, чтобы он не поймал их взглядом. Или как он ревёт навзрыд, увидя жестокое насилие того над его матерью. Каждый раз, когда ему на ум приходила та сцена — в свете уже собственного, теперешнего опыта, память о том отвратительном зрелище возвращалась, и картины начинали преследовать его, а он усиленно старался убежать от них. Но всякий раз, когда ему удавалось увернуться от одной из них, другая сжимала его словно в тисках. То была душа. Но он продолжал идти к своей цели, хоть и находился в ужаснейшем настроении.
«Как бы мне свернуть в этот переулок, если в самом начале его — та самая лавка… и тот самый человек? Интересно, он всё такой же?… Нет, я не заверну в ту сторону. Какая коварная сила может соблазнить меня туда заглянуть? Да и узнает ли он меня, если я посмотрю на него?.. Если по его взгляду я пойму, что узнал, то я убью его. Но как он может меня узнать?!.. Ни он, ни кто-либо другой из жителей квартала не узнает меня. Прошло уже одиннадцать лет. Я покинул его мальчишкой, а возвращаюсь этаким быком.
Он быстро направился к переулку, представляя себе его обителей, которые пытливо рассматривают его и спрашивают друг у друга: «Где и когда мы уже видели это лицо?» Он пошёл по дороге, что круто поднималась вверх, собирая вся свою решительность и отряхивая с лица и головы трепетавшую в воздухе пыль, приободряя в себе решимость. Он внимательно разглядывал предметы вокруг и говорил себе: «Тебе легко идти по этой трудной дороге, ведь в детстве ты столько раз радостно носился по ней на своей доске!» Он снова спросил себя, когда показались стены родного дома:
— Куда это я иду?!.. К матери!.. Как странно. Мне не верится. Как я встречу её, и как она меня встретит?… Как бы я хотел, чтобы…, - и он свернул направо, на узкую улочку, а оттуда направился затем к первой же двери по левую сторону. Вот он — тот старый дом, без малейшего сомнения.
Он пересёк дорогу, ведущую к дому, как делал это не раз, когда был маленьким, без колебаний и без вопросов, будто покинул его совсем недавно, и смело открыл дверь, правда, с каким-то непривычным волнением, и поднялся по лестнице, ступая медленно и тяжело. Несмотря на тревогу, он внимательно рассматривал дом, сравнивая его с тем образом, что хранил в своей памяти, и обнаружил, что лестница стала несколько теснее, чем раньше. Она обветшала в некоторых местах, отдельные мелкие детали с тех сторон, что выходили на лестничную клетку, отвалились. Воспоминания очень скоро набросили тень на настоящее. Он быстро преодолел все этажи, которые сдавали внаём, и очутился на самом последнем. Остановившись на несколько мгновений, подслушивал под дверью. Сердце его трепетало от волнения, затем он встряхнул плечами, будто не обращая внимания, и постучал в дверь.
Через минуту или около того дверь открыла служанка среднего возраста, и как только различила перед собой незнакомого мужчину, сразу же скрылась за дверью и вежливо спросила, кто ему нужен. Этот вопрос внезапно подействовал ему на нервы, и без всякой уважительной причины он счёл служанку невеждой, а потому, уверенно ступая, он прошёл прямиком в дом и направился в гостиную, при этом повелительным тоном произнёс:
— Скажи своей госпоже, что пришёл Ясин.
«Интересно, что подумает обо мне эта прислуга?», он обернулся ей вслед и увидел, как она быстрыми шагами направилась внутрь дома. Значит, его властный тон побудил её послушаться его, или же… Он прикусил губы, и стал вглядываться в глубь комнаты. Эта была комната для гостей, как он неосознанно и предположил. Но память его сохранила каждый угол дома, без всяких примет. Если бы он находился в других обстоятельствах, то воскресил бы в своих воспоминаниях баню, куда обычно уходил плакать, или машрабийю, из отверстий которой смотрел на свадебные процессии каждый вечер. Интересно, а сегодня там та же мебель, что была тогда, в том далёком прошлом?
Из всех старинных предметов интерьера он сохранил воспоминания только о длинном зеркале в золочёной рамке; по углам его расположились искусственные розочки разных цветов. Он сосредоточил взгляд на двух углах его, где стояли канделябры, с которых свешивались хрустальные капли-полумесяцы. Пока же он увлечённо разглядывал комнату, наполненную странной обстановкой, к которой — он помнил это — был привязан, даже если и не видел столько времени. Но тут не было необходимости задаваться вопросом — сегодня была уже не та мебель, что тогда, и не только из-за своей новизны, а скорее, потому, что в комнате женщины, что часто разводится и снова выходит замуж, мебель должна меняться или обновляться, — так, его отца сменил продавец угля, а того — паша.
Злоба охватила Ясина, и он понял, что не просто постучал в дверь своего старого дома, а ещё и вскрыл гнойную рану и погрузился в самую гущу гноя. Момент ожидания не продлился долго, скорее, даже меньше, чем он предполагал; и до ушей его долетел звук стремительных шагов, и голос, звонкий, как колокольчик, говоривший сам с собой в сомнении. Только вот слов было не различить. И вслед за этим он почувствовал её, хоть всё ещё и стоял спиной к двери. Треснула закрытая створка двери под напором её плеча и, едва переведя дух, она воскликнула: