Каирская трилогия

Махфуз Нагиб

Сердце Амины отчаянно забилось. Она стояла, опустив голову в безмолвии… Она была не в состоянии вынести его гнев, и защищалась от греха, который не совершила, но теперь именно она была виновной!.. Страх сковал ей язык, но он ожидал от неё ответа, и порицающе спросил:

— Ты что же, все эти годы обманывала меня, а я так ничего и не знал?!..

Тут она с тревогой и болью раскрыла ладони и прошептала, сбивчиво глотая воздух:

— Упаси Господь, господин мой. Мой грех и впрямь велик, но я не заслужила таких слов.

Тем не менее, он продолжил говорить с тем же грозным спокойствием, которое было пустяком по сравнению с криком:

— Каким образом ты совершила этот огромный грех?!.. Благо, я на один день уехал из города?!..

Дрожащим голосом, нотки которого выдавали сотрясение во всём теле, она сказала:

— Я согрешила, господин мой, и только ты можешь простить меня. Душа моя страстно желала совершить паломничество к нашего господину Хусейну, и я посчитала, что

этот благословенный визит послужит хотя бы один раз заступничеством мне за то, что я вышла из дома.

Он вспыльчиво тряхнул головой, будто говоря тем самым: «Все твои попытки избежать спора бесполезны». Нахмурившись, он поднял на неё глаза и в гневе, который она не в силах была стерпеть, произнёс:

— Я могу сказать только одно! Ты немедленно покинешь мой дом!

Его приказ обрушился на неё, словно смертельный удар по голове. Она была ошеломлена, и стояла, не в силах пошевелиться или проронить хоть слово, ожидая самого сурового испытания, пока ждала его возвращения из Порт Саида, испытывая целую гамму страхов, — начиная с того, что он изольёт на неё свой гнев или оглушит своим криком и руганью, даже побьёт — это тоже не исключалось. Но выгнать из дома — такое никогда не беспокоило её помыслы. Она спокойно прожила с ним пятнадцать лет и ни разу не представила себе, что они могут расстаться по какой-то причине, или он лишит её дома, который стал неотделимой частью её самой… Ахмад же своими последними словами избавился от бремени, давившем на его мозг в течение всех этих трёх недель…

В тот миг, когда женщина вся в слезах призналась в своём грехе, будучи прикованная к постели, на первый взгляд, всё это казалось ему невероятным, затем он начал приходить в себя и постигать всю ненавистную ему правду, поведанную ему, бросающую вызов его гордости и самомнению. При этом он задыхался от гнева, пока не увидел, какое несчастье с ней произошло, или вернее, просто не мог задумываться о том, что задело его гордость и самолюбие. Он признался себе в том, что испытывает глубокую тревогу, превосходящую даже его страх за жену, к которой он привык, чьими достоинствами он восхищался, и к которой питал чувства, заставлявшие его забыть совершённый ею грех и молить Аллаха о её благополучии. Все силы его сжались в минуту опасности, окружавшей её, и в нём проснулась скрытая где-то глубоко в душе неисчислимая нежность к ней.

И вот в тот день он вернулся к себе, грустный, удручённый, что явно было заметно по его лицу…, и попытался вернуть себе спокойствие, видя, как она выздоравливает семимильными шагами. Потом он снова задумался обо всём происшествии — о его причинах и последствиях, и взглянул на него уже по-другому, скорее тем взглядом, которым он привык смотреть на неё у себя дома. К несчастью — разумеется, к её несчастью, он пересматривал всё спокойно и пришёл к тому убеждению, что если одержит верх прощение, и он откликнется на зов нежности к ней — именно к этому и призывала его душа — тогда он утратит своё достоинство, честь, традиции — всё сразу, а значит, выпустит из рук бразды правления, и узы семьи, которой он хотел руководить лишь при помощи строгости и решительности, развалятся. Словом, в этой ситуации это уже будет не Ахмад Абд Аль-Джавад, а совсем иная личность, быть которой он никогда не желал… Да, к несчастью, он всё пересмотрел и обдумал спокойно, не торопясь. Если бы он позволил себе излить гнев в момент её признания, то просто выпустил бы пар, и всё происшествие закончилось бы тогда без опасных последствий. Но он не мог гневаться в то время, поскольку нечем было потешить свои самолюбие и гордость — на что было гневаться после того, как она выздоровела, после трёх недель спокойствия и затишья? — такой гнев был ближе всего не к намеренным угрозам и крику, а к истинной ярости, ведь его восприимчивость к гневу черпалась обычно из характера и намерений. Если та сторона, что отвечала за характер, не могла перевести дух, другая сторона — намеренная — должна была воспользоваться выпавшем ей шансом — покоем и размышлением о тяжести содеянного греха — и найти эффективное средство для самовоплощения наилучшим способом. Вот так опасность, что иногда грозила жизни Амины и служила ей гарантией от гнева супруга, превратилась из нежности в инструмент наказания на длительный срок, а ему позволяла подумать и принять меры… Он встал с угрюмым видом и повернулся к ней спиной, собирая свою одежду на диване, и сухо сказал:

— Я оденусь сам.

Она всё так же стояла на месте в растерянности, но от звука его голоса очнулась и вскоре поняла по тому, как он стоял и говорил с ней, что он приказывает ей уйти. Она развернулась и направилась бесшумными шагами к двери, но не успела переступить порог, как до ушей её донеслись слова:

— Я не хотел бы застать тебя здесь, когда вернусь в полдень.

32

Едва она дошла до зала, как силы покинули её, и она повалилась на край дивана. Внутри неё гулом отдавались его жестокие решительные слова. Он не шутник, да и был ли вообще когда-нибудь?! Она не могла уйти отсюда — несмотря на всё желание убежать, ведь если она покинет этот дом вопреки привычке, это вызовет подозрение

у детей, а она не хотела, чтобы они начинали день или расходились по своим делам, залпом проглотив новость о том, что их мать изгнали из дома. Последнее чувство — это, возможно, был стыд унижения от того, что теперь она стала изгнанницей, лишало её возможности встретиться с ними, и потому она решила остаться там, где сидела, пока господин сам не выйдет из дома, или укрыться на время в столовой, что было даже лучше, ведь тогда он и не взглянет на неё, когда пройдёт мимо. Так, с разбитым сердцем, она тихонько проникла в столовую и молча уселась на свой тюфяк. Лицо её было бледным. Интересно, и что всё это значит?.. Он навсегда прогоняет её из этого дома к матери? Ей даже не верилось, что он намерен развестись с ней — он же выше и благороднее этого. Да, он вспыльчивый тиран, однако лишь при крайне пессимистическом раскладе не заметишь его доблесть, великодушие и милосердие. Да и разве забудет она то, как он был нежен с нею, когда она лежала в постели?… Как он день за днём приходил к ней, чтобы справиться о её здоровье?… Такому мужчине, как он, очень трудно вот так взять и разрушить собственный дом, разбить сердце, отнять мать у детей. Все эти мысли закружились в её голове, словно для того, чтобы придать хоть немного уверенности этой неустойчивой душе. Она упорно думала, чтобы найти хоть что-то, указывающее на то, что уверенность закрепится в ней, как некоторые больные, что начинают ещё больше воспевать свои силы, когда всё ощутимее чувствуют слабость. Амина не знала, что ей делать со своей жизнью, или как теперь петь оду той, если надежда не оправдалась, и случилось как раз то, чего она больше всего опасалась.

Тут до ушей её долетел стук мужниной трости по полу в зале — он выходил из дома. Стук этот разогнал её мысли и она внимательно прислушалась к его шагам, пока они не прекратились, а вслед за тем испытала едкую боль от желания окаменеть, совсем не опасаясь своей немощи. Изнемогая от усталости, она поднялась и вышла из комнаты. На первом этаже у самой лестницы вдруг послышались голоса сыновей — те спускались друг за другом вниз. Она вытянула голову над перилами и заметила Фахми и Камаля: они шли вслед за Ясином к двери, что вела во двор. На мгновение сердце её сжалось от нежности, но она заставило его забыть об этом, и сама себе удивилась — как это она отпускает их, даже не попрощавшись с ними, разве не лишает себя тем самым возможности видеться с ними?… На долгие дни, а может, и недели. А может, она не увидит их в течение всей оставшейся жизни, или будет видеть, но изредка, как чужих?… Так она и стояла на лестнице, когда к ней снова вернулась жалость, не покидающая её ни на миг. А вот сердце, хоть и переполнилось чувствами, не могло поверить в то, что этот мрачный удел станет её судьбой. С её бесконечной верой в Аллаха, хранившего её в прошлом, когда она оставалась совсем одна, от злых духов, с уверенностью в своём муже, которую невозможно было разрушить — ни одно зло никогда не обрушивалось на неё, чтобы отнять эту уверенность — она стала склоняться к мысли, что всё это — лишь суровое испытание, которое она легко преодолеет. Она обнаружила Хадиджу и Аишу, как обычно завязавших ссору друг с дружкой, но те тут же перестали, заметив угрюмое молчание матери и её потухший взгляд. Они, видимо, испугались, что она так рано покинула постель, прежде чем к ней полностью вернётся здоровье. Хадиджа в тревоге спросила её:

— Что с тобой, мама?

— Ей-Богу, я не знаю, что и сказать… Я ухожу…

И хотя последняя фраза была сказана без определённой цели и прозвучала неожиданно для них, но отчаявшийся взгляд её и жалобные нотки в голосе имели мрачный смысл, и обе в ужасе воскликнули:

— Куда?!.

Амина, разбитая горем, жалея дочерей, которым придётся услышать это, хотя уж лучше они услышат от неё самой, ответила:

— К матери.

В паническом ужасе обе девушки бросились к ней со словами:

— Что такое ты говоришь?… Больше не повторяй это… Что произошло?!..

Ужас, обуявший дочерей, показался ей мукой, но в таком положении это было в порядке вещей. Страдание её забило ключом, и дрожащим голосом, еле сдерживая слёзы, она сказала:

— Он ничего не забыл и не простил, — она печально повторила эту фразу, указывавшую на всю глубину её боли… — Он питал ко мне злобу и лишь откладывал до поры до времени, пока я не выздоровела. Затем он сказал: «Ты немедленно покинешь мой дом»…, и ещё сказал: «Я не хотел бы застать тебя здесь, когда вернусь в полдень». — А затем с упрёком сожаления… — Слушаю и повинуюсь… Слушаю и повинуюсь…

Хадиджа нервно закричала:

— Я не верю! Я не верю! Скажи мне последнее слово ещё раз… Что стало с этим миром?!..

Аиша дрожащим голосом, переходящим в крик, воскликнула:

— Этого никогда не будет! Неужели ему настолько наплевать на наше счастье?!

Хадиджа снова запальчиво спросила мать:

— Что он имеет в виду… Мама, что он имеет в виду?

— Я не знаю. Это всё, что он сказал, я ничего не убавила и не прибавила.

На первый взгляд она ограничилась этими словами, хотя, возможно, ей хотелось большего выражения любви, но она приписывала себе их тревогу и страх. С одной стороны, её охватила жалость, а с другой — желание быть уверенной в себе, и она продолжила: