Каирская трилогия
Шрифт:
— Мужчина, подобный нашему отцу, не потерпит, чтобы такое событие, как выход мамы из дома, сошёл ей с рук легко, и потому он должен был излить свой гнев, да так, чтобы это надолго запомнилось, но он не переступит границ того, что сделал.
Такое мнение показалось убедительным и встретило всеобщий вздох облечения, и Фахми, поясняя свою уверенность и одновременно надежду, сказал:
— Твоё мнение подтверждается тем, что он не отважится сделать что-либо ещё, а такой, как он, свои решения не откладывает, если твоё предположение в отношении него верное.
Они долго рассуждали о «сердце» их отца, и вышло, что сердце у него доброе, несмотря на этот единственный приступ гнева, и уж совсем
— Эх, вот если бы вы были настоящими мужчинами, то нашли бы путь к сердцу своего отца, чтобы он отказался от своего упрямства…
Ясин и Фахми обменялись насмешливыми взглядами по поводу этой самой пресловутой «мужественности», которая при одном упоминании об отце таяла, точно снег. Амина, со своей стороны, боялась, как бы разговор между юношами и бабушкой не зашёл о том происшествии с машиной, и сделала им обоим предупреждающий жест рукой, указав на своё плечо, а потом на мать — о том, что это может испугать её, а потом, обращаясь к той, будто выступая в защиту мужественности сыновей, сказала:
— Мне не бы хотелось, чтобы его гнев коснулся хоть одного из них, давайте предоставим его самому себе, пока он не простит…
И тут свой вопрос задал Камаль:
— А когда он простит?
Мать указательным пальцем показала куда-то вверх и пробормотала:
— Прощение только за Господом нашим.
Как обычно в подобных ситуациях, разговор опять зашёл о прежнем, и каждый повторил всё, уже сказанное им раньше, и в тех же выражениях, и по-новому, строя различные предположения. Разговор затянулся, и уже ничего нового не высказывалось до тех пор, пока не стало темно, и детям нужно было уходить. И вот, когда нужно было уходить, сердца их словно дымкой окутала печаль, погрузившая их в раздумья. Воцарилась тишина — то было затишье перед бурей. Словами хотелось лишь смягчить эту давящую тишину или избежать признания того, что настал момент прощания. Как будто каждый из присутствующих там перекладывал бремя признания на другого. Сердце старухи подсказывало ей, что в душах собравшихся вокруг неё пылает настоящий огонь; тёмные глаза её моргали, а пальцы нервно, торопливо поигрывали бусинками от чёток. Так прошло несколько минут, пока Амина, затаив дыхание, ждала. Вслед за этими мгновениями, казалось, её поджидал ночной кошмар, который готов был свалиться на неё с большой высоты, пока наконец, Ясин не произнёс:
— Думаю, нам пора уходить. Но скоро мы вернёмся, чтобы забрать вас с собой, Иншалла.
Старуха же прислушивалась, не содрогнётся ли голос дочери, не задрожат ли в нём жалобные нотки, когда она заговорит, но вместо слов услышала лишь звуки, говорившие о том, что присутствующие поднялись, готовые уйти, а также поцелуи, прощания, протест Камаля, которого силой оторвали от матери, и его плач. Затем в атмосфере, пропитанной грустью и вялостью, пришла очередь Амины уступить. Наконец послышались звуки удаляющихся шагов, оставляющих её один на один со своей скорбью.
Она вернулась лёгкими шажками, а старуха-мать в тревоге продолжала прислушиваться, пока наконец не закричала на неё:
— Ты что, плачешь?!.. Ну и полоумная же ты!.. Словно не в силах вытерпеть две ночи в доме родной матери!..
34
Больше всех из-за отсутствия матери, казалось, страдали Хадиджа и Аиша; к их грусти, которую разделяли и братья, прибавлялись ещё и заботы по дому и обслуживание отца, что легли на их плечи, хотя домашние дела не были им в тягость, а вот забота об отце требовала принимать в расчёт ещё тысячу
В первый же час с того момента, как мать покинула их, Хадиджа сказала:
— Так не должно продолжаться долго, ведь жить без неё в этом доме — невыносимое горе.
Аиша доверилась её словам, однако не в силах была пуститься на какую-либо хитрость, она лишь лила слёзы, да ждала возвращения братьев от бабушки. И когда они пришли, то не успела Хадиджа и слова сказать о себе, как они принялись рассказывать о том, как там поживает мать в своей «ссылке». Заведи она речь о себе, это выглядело бы странным и вызвало бы неодобрение. Они, казалось, рассказывали как будто о каком-то чужеземном племени, которое ей не позволяли увидеть, и потому она разволновалась и с раздражением спросила:
— Если мы все будем просто молча ждать, то возможно, дни, а то и недели будут течь друг за другом, а она, меж тем, будет вдали от нас, пока грусть не изнурит её. Да, разговор с отцом на эту тему сложная задача, но не сложнее молчания, недостойного нас. Нам следует найти способ… Мы должны поговорить…
Хотя слово «поговорить», которым она закончила свою фразу, касалось всех присутствующих, она имела в виду лишь — как все интуитивно поняли — одного-двух человек, которые, услышав её, почувствовали смущение, не скрывшееся ни от кого. Хадиджа же продолжала:
— Наша задача — поговорить с ним о том, что касается мамы, самым лёгким для нас способом, любому из нас нельзя колебаться от нерешительности перед таким разговором. Справедливее всего нам будет вытерпеть и принести эту жертву ради неё.
Фахми и Ясин обменялись взглядом, красноречиво говорившим об удушающем их чувстве, которое очень быстро сдавило их, но ни один из них не посмел и рта открыть, чтобы сказать хоть слово в своё оправдание, ибо на долю его выпало стать козлом отпущения. Они оба капитулировали в ожидании того, чем же закончится этот спор, как мышь перед кошкой. Хадиджа отбросила обобщение и напрямую обратилась к Ясину:
— Ты наш старший брат, и потому ты ответственный, взрослый мужчина. Тебе достойнее всего будет взять на себя такую задачу.
Ясин набрал в грудь побольше воздуха, затем выдохнул, с явным замешательством поигрывая кончиками пальцев, и пробормотал:
— Наш отец очень вспыльчив, и не согласится пересмотреть своё мнение. Меня он не считает ребёнком, я сам стал взрослым и ответственным, как ты утверждаешь, но больше всего боюсь, что если он взорвётся от гнева, тогда и я больше не совладаю с собой, и тоже могу вспылить!
Несмотря на то что нервы их были напряжены, на печальных лицах заиграла улыбка, а Аиша чуть не рассмеялась, и прикрыла лицо ладонью. Возможно, само это напряжение располагало их к улыбке — временному прибежищу от мучения, как иногда они говорили себе, если ещё больше грустили от того, что приходится смириться и радоваться даже по самым пустячным поводам, чтобы облегчить тяжёлую ситуацию чем-то прямо противоположным. Потому они и сочли слова Ясина подобием шутки, достойной смеха. Он и сам лучше остальных знал, что ни в коей мере не способен даже подумать о том, чтобы разгневаться или сопротивляться отцу, и лучше остальных ему было также известно, что сказал он это только за тем, чтобы избежать столкновения с яростью отца. Увидев, как они глумятся над ним, он и сам не сдержался и тряся плечами, засмеялся, словно говоря им: «Да оставьте вы меня в покое наконец».