Каирская трилогия
Шрифт:
— Не позволю больше занимать твоё время.
Он довёл её до дверей, опасаясь каждого её шага — вдруг она остановится и снова затеет разговор. Наконец он вернулся в свою комнату и сделал глубокий вздох. Он был печален и удручён. Он был мягкосердечным — более, чем многие предполагали себе, и даже более, чем следовало. Но как в это могли поверить те, кто видел его лишь тогда, когда он был угрюмым, кричал или насмехался?!.. Соприкосновение с печалью жалило его настолько, что могло отравить всю жизнь. Как же он был рад пожертвовать собой ради счастья дочерей — не важно, видел ли он ту, что красотой лица вся пошла в свою мать, или ту, которой от всей красоты досталась только бледная кожа — обе они были пульсом его сердца и сутью духа. Жених, которого представила вдова покойного Шауката, был настоящей находкой в истинном
А не посоветоваться ли ему об этом с близкими друзьями? Он не видел ничего дурного в том, чтобы советоваться с ними всякий раз, когда дело было серьёзным. На самом деле, их ночные попойки начинались обычно с обсуждения тревог и проблем. Но как бы ни был он уверен в собственной правоте в душе и не отступался от неё, он был из числа тех, кто ищет совета других, чтобы удостовериться в своём мнении, а не отвергать его. В таком состоянии это могло послужить ему утешением и отдушиной. И когда Ахмад утомился от всех этих раздумий, то воскликнул:
— Кто поверит в то, что то, что всё произошедшее со мной не благо, которым почтил меня Аллах?!..
37
Пока Амина пребывала в изгнании, у неё не было иного дела, кроме как сидеть перед матерью и болтать с ней обо всём, что приходило ей на ум — о далёком и недавнем прошлом, настоящем, о дорогих сердцу воспоминаниях и нынешних драмах. Если бы не боль разлуки и видимость развода, она бы примирилась со своей новой жизнью и считала бы её санаторным отдыхом от бремени забот или воображаемым путешествием в мир воспоминаний. Однако ход времени не приносил никаких событий, которых бы она боялась; новости о том, что Умм Мариам приходила в их дом заступиться за неё перед её супругом, как и о визите вдовы покойного Шауката, не дошли до неё. Всё это успокаивало её, хотя вечерние визиты детей, что не прекращались ни на день, наполняли её грудь дуновением новой надежды, и хотя то время, что они отсутствовали в её новом жилище, не намного превышало то, что они проводили у неё, в обоих случаях она виделась с ними лишь в моменты расставания по вечерам и стала скучать по ним, словно эмигрант на чужбине скучает по своим близким, с которыми его разделила сама судьба, или как тот, кого лишили возможности дышать одним с ними воздухом, жить среди общих воспоминаний и видеть родину своих предков.
Старуха настойчиво заводила с ней разговор, всякий раз как видела, что та замолчала или отвечала ей невпопад:
— Потерпи, Амина, я ведь так переживаю за тебя — мать, покинувшую своих детей, ставшую для них чужой, хотя и сидящую дома, в котором сама же родилась.
Да, теперь она была чужой, будто и не было у неё иного дома, кроме родного, и будто она не была матерью, которая не в состоянии вытерпеть разлуку с детьми ни на миг. Этот дом был не «её домом», а лишь местом ссылки, в стенах которого она ожидала прощения небес. И вот наконец после долгого ожидания это прощение пришло — как-то вечером сыновья принесли ей весточку.
Они вошли в дом с блеском в глазах, и сердце матери затрепетало так, что она испугалась, что её ожидания могут превзойти реальность. Камаль побежал к ней и повис у неё на шее, а затем, не сдержавшись от радости, воскликнул:
— Надевай свою накидку и иди с нами…
Ясин громко засмеялся и сказал:
— Ну вот и пришло облегчение, — и уже вместе с Фахми добавил, — отец позвал нас и сказал: «Ступайте и возвращайтесь вместе с матерью»…
Она опустила глаза, дабы скрыть льющуюся через край радость, ибо была не в состоянии держать в тайне всю ту гамму чувств, что сейчас испытывала — её лицо напоминало сверхчувствительное зеркало, не скрывавшее ни больших, ни малых переживаний, происходивших
— Мне пойти, мама?
Этот вопрос, слетевший с её уст в момент замешательства и смущения, показался всем по меньшей мере странным. Фахми и Ясин улыбнулись, и лишь Камаль изумился и начал заверять её в том, что они принесли ей весть о прощении. Старуха же поняла, что творилось с ней, догадавшись обо всём своим нутром. Новость растрогала её, но она остерегалась ответить ей отказом, пусть даже малейшей улыбкой, и потому серьёзным тоном сказала:
— Да, иди к себе домой в сопровождении детей. С Богом…
Амина пошла одеть накидку и собрать узелок с вещами, а Камаль — за нею. Бабушка, оставшись наедине с обоими юношами, с нежной улыбкой спросила их:
— Разве не было бы достойнее, чтобы сам ваш отец пришёл сюда?!
Словно оправдываясь, Фахми ответил:
— Бабушка, вы же лучше нас знаете нрав нашего отца…
Ясин тут же со смехом заметил:
— Так воздадим хвалу Аллаху за всё..!
Бабка пробормотала что-то нечленораздельное, глубоко вздохнула, как бы отвечая на свой вопрос:
— В любом случае, господин Ахмад не такой, как все.
Они покинули дом под благословения бабки, донёсшиеся до их ушей, и пошли по дороге все вместе впервые в жизни. Такое событие в их глазах выглядело совершенно необычным. Фахми с Ясином обменивались радостными взглядами. А Камаль вспомнил тот день, когда он шёл — прямо как сейчас, — держась за мамину руку и ведя её по переулкам, и последовавшие за тем боль и страх, и кошмар, охвативший её. Он долго не мог прийти в себя от удивления, хотя быстро попытался забыть все печали прошлого в этот радостный час и даже хотел пошутить. Он со смехом предложил матери:
— А давай сходим к господину нашему Хусейну..!
Ясин многозначительно засмеялся:
— Да будет доволен им Аллах; поистине, мученик любит других мучеников…
Вот уже вдали показалась знакомая машрабийя, в щелях которой мелькнули два силуэта, и материнское сердце словно на крыльях полетело к ним со всей своей нежностью и страстной тоской. За дверью она обнаружила Умм Ханафи, которая вышла встречать свою госпожу и покрыла руки той поцелуями. Во дворе она встретила Хадиджу и Аишу, которые вцепились в неё, словно дети. Когда все они поднимались по лестнице, представляли собой шумную компанию, упоённую радостью и весельем, пока не уселись в её комнате, где принялись раздевать её — всё это напоминало им столь ненавистную разлуку с ней, — и при этом громко смеялись. Когда Амина уселась среди них, задыхаясь от волнения, Камалю захотелось выразить всю свою радость, и не найдя ничего лучше, он сказал:
— Этот день — самый дорогой для меня, он даже лучше того дня, когда меня посадили в паланкин на верблюда!
Впервые после непродолжительной разлуки вся семья в полном составе собралась снова за полуденным кофе и посиделками в приятной вдвойне атмосфере, даже веселее, чем несколькими днями раньше. Вслед за неделями стужи пришёл этот тёплый день и принёс им всем удовольствие. Амина, — а чутьё её не дремало, несмотря на всю радость встречи, — не забыла спросить у дочерей про домашние дела, постепенно переходя от пекарни к плющу и жасмину на крыше, а также долго расспрашивала их об отце. До чего же её обрадовало, когда она узнала, что он никому не позволял помогать себе снимать или надевать одежду. Но как бы ни было ей отрадно за то, что даже в её отсутствие дома всё в порядке, одна неожиданная перемена в образе жизни мужа, без сомнения, вызывала у него тревогу, которая должна была пройти с её возвращением — возвращением, которое гарантировало ему, и только ему одному, что жизнь, в которой ему было комфортно и к которой он привык, вернётся!.. Единственное, что не приходило в голову Амине — что её возвращение домой будет самооправданием для детей, страдавших и горевавших всё это время!..