Каирская трилогия

Махфуз Нагиб

— Да здравствует независимость!

Затем снова стал слушать его с большим вниманием. Все эти возгласы повсюду вселили в него новую жизненную энергию, и когда оратор остановился во второй раз, Фахми закричал вместе с другими:

— Смерть протекторату!

А затем продолжал слушать выступление, так же как и все, застыв от возбуждения и стиснув зубы, чтобы сдержать слёзы, вызывавшие тошноту. И когда оратор сделал третью паузу, Фахми воскликнул в унисон с товарищами:

— Да здравствует Саад!

Это был новый возглас, ибо в тот день всё казалось ему новым, хотя он и вторил в глубине души этому восхищённому крику, и слово в слово повторял его, будто он сорвался с его же языка. Крик, сорвавшийся с языка, был на самом деле отголоском его сердца. Он помнил, сколько раз он произносил его про себя в тишине прошлой ночью, огорчённый, в подавленных чувствах, тогда как его воодушевление, стремление к высшему идеалу, к мечте рассыпались в прах, пока голос Саада не стал отдаваться гулом

в его голове. Слова Саада влекли его, словно голубя, парящего в пространстве, манит свист хозяина. Но тут в толпе народа показался мистер Эванс, заместитель британского судебного советника в Министерстве образования, и все в один голос закричали при виде его:

— Смерть протекторату!

Он встретил их у самого входа, и не выходя за пределы вежливости, посоветовал им вернуться к занятиям, а политику предоставить своим отцам. Один из студентов приблизился к нему и произнёс:

— Наших отцов бросили в тюрьму, и мы не будем учиться закону в стране, где попирается этот самый закон!

Из глубины их сердец вылетел крик, подобный раскату грома, и мужчина отступил. Фахми снова захотелось быть оратором, настолько нахлынула на него эта идея, однако в этом его опередили другие. Он утешил себя тем, что его ожидает что-то другое взамен упущенного.

Дела приняли нешуточный оборот. Студенты ощутили потребность выйти, и демонстративно направились к выходу, а оттуда — к инженерному факультету, где к ним прибавились другие, следом за тем они пошли к аграрному факультету, откуда тоже повалил народ, скандирующий лозунги. Далее они направились к медицинскому факультету, затем к торговому, и как только подошли к Площади Госпожи Зейнаб, вступили в ряды большой демонстрации, к которой присоединились толпы местных жителей, громко требовавших независимости Египта и освобождения Саада. Шаг за шагом, пока они продвигались вперёд, их воодушевление и уверенность в необходимости подключить весь народ, о чём они кричали повсюду, всё больше нарастали. Народ откликался механически, спонтанно: им попадались люди, которые были наготове излить свой гнев, и эта демонстрация была для них некой отдушиной. Фахми спрашивал себя — и дивился этому многолюдному собранию, так что удивление почти одержало верх над волнением из-за участия в самой демонстрации — «Как же всё это могло произойти?!» Было утро и прошло всего несколько часов с тех пор, как он стал свидетелем крушения собственных надежд и поражения, и вот сейчас, ближе к полудню, он принимает участие в бурной демонстрации, в которой каждое сердце находит отклик в других сердцах, и повторяет вместе со всеми лозунг с верой, что движет их к конечной цели. Их радость — и его радость, а их восторг — и его восторг!.. Дух его воспарил до небес, наполненный новой безграничной надеждой, и раскаялся за овладевшее им разочарование, устыдился своих наивных предположений.

На Площади Госпожи Зейнаб пред ним предстало совершенно новое зрелище, одно из тех, на которые был богат этот удивительный день. Взгляду его и многих других людей предстали конные отряды полиции, во главе которых был английский инспектор, а за ними как хвост тащилось целое облако пыли. Земля дрожала под копытами лошадей, и Фахми позже вспоминал, как он в смятении глядел на них тогда — никогда прежде не случалось ему сталкиваться с подобной неожиданно грянувшей опасностью. Он обернулся по сторонам и увидел лица людей, блестящие от возбуждения и гнева, сделал нервный выдох, и размахивая руками, выкрикнул лозунг. Всадники окружили их, и в ужасной пучине всего этого столпотворения, среди вытянутых шей и голов он мог видеть лишь ограниченное пространство. Тут до них дошло, что полиция взяла под стражу многих студентов, выступавших с протестами или находившихся в начале демонстрации. Третий раз за сегодняшний день ему захотелось быть среди арестованных, однако не выходить за пределы того кружка, вместе с которым он двигался с превеликим усилием.

Тем не менее, этот день был мирным по сравнению с тем, что последовал за ним. Кажется, это был понедельник, и с рассвета все преподаватели объявили всеобщую забастовку. Шли толпы народа, путь которым не заграждала блокада. Весь Египет словно ожил, то была новая страна, жители которой рано утром собрались на площадях, чтобы выразить весь накопившийся гнев на эту войну. Фахми очутился посреди толпы; его охватывала пьянящая радость, как будто он заблудился и долго блуждал, и вот наконец обнаружил свою семью. Демонстранты пошли снова по уже знакомому им пути как дипломатические представители, заявляющие протест на разных языках, пока не достигли улицы Ад-Дававин, где внезапно по ним прокатилась волна возбуждения, и кто-то закричал: «Англичане!» Голоса демонстрантов прервал грохот пуль, и пали первые жертвы. Народ продолжал движение вперёд с прежним безумным воодушевлением. Последних в их рядах пригвоздило к земле, многие отделились и нашли укрытие в соседних домах и кофейнях. Фахми был будто в последних рядах: он укрылся за дверью; сердце его стучало в бешеном ритме, не совместимым с жизнью. Прошло неизвестно сколько времени, пока тишина не охватила всё вокруг, и тогда он вытянул из-за двери голову, потом ноги, и пришёл в себя, успешно очнувшись от неизведанного

дотоле состояния, и вернулся к себе домой в неком оцепенении, и в грустном одиночестве стал мечтать, как бы ему хотелось находиться среди убитых или, на худой конец, среди тех, что до конца оставались стойкими. В пылу этого тяжёлого расчёта он пообещал своей совести загладить эту вину: к счастью, возможность искупления казалась делом недалёкого будущего.

Настал вторник, затем среда, которые и в радости и в грусти были похожи на воскресенье и понедельник: те же демонстрации, лозунги, пули и жертвы. Фахми пылко бросался в самую гущу событий, где было наибольшее скопление людей, и возносился к дальним горизонтам в своём благородном чувстве. Его волновала жизнь, а спасение из лап смерти вызывало только сожаление! Благодаря новой надежде и пылу он с удвоенной силой распространял вокруг себя революционный, гневный дух. Скоро перестали ходить трамваи, перестали работать водители такси и двуколок. Вся столица выглядела безлюдной и дикой. До людей дошли радостные вести о том, что скоро объявят забастовку адвокаты и чиновники правительства. Сердце всей страны в бурном оживлении забилось: слёзы её больше никогда не прольются напрасно. Ссыльные не забудут о своей ссылке. Явь потрясла дельту Нила.

Юноша ворочался в постели: в памяти волна за волной накатывали воспоминания. Он снова прислушался к звукам месимого теста, перевёл взгляд в угол комнаты, которая начала проясняться в лучах восходящего солнца, а вслед за ней и закрытое окно. Его мать месит тесто! Она не прекращает это занятие утро за утром, и вряд ли её занимают думы о происходящем в стране, пока она накрывает на стол, стирает одежду и протирает мебель. Великие события не останавливают незначительные дела. В лоне этого общества всегда найдётся место и великому, и пустячному: они будут идти рука от руку. Однако стоп. Его мать отнюдь не на обочине жизни — он её сын, а все сыновья, как известно, это «топливо» революции. Она кормит его, а пища — «топливо» этих сынов отечества. На самом деле, не существует пустяков в этой жизни… Но разве не придёт однажды такой день, когда великое событие потрясёт всех египтян, и ни одно сердце не отвернётся от него, как последние пять дней только и делали члены семьи во время кофейных посиделок?.. Ведь недалёк тот день!.. На губах его проявилась улыбка, а в голове застрял вопрос: что сделает с ним отец, если узнает о том, чем он занимается день за днём?.. Что сделает его отец-тиран, и что — кроткая и нежная мать? Он смущённо улыбнулся, зная, что неприятности, которые его наверняка ждут в подобной ситуации, совсем не те, которые могут последовать, узнай о его тайне военные власти страны.

Скинув одеяло с груди, он уселся на постели и пробормотал:

— Мне всё равно, буду я жить, или умру; моя вера сильнее смерти, ведь смерть предпочтительнее, чем унижение. Так насладимся же надеждой, в сравнении с которой жизнь — ничто. И да здравствует новое утро, утро свободы, а там уж как Бог даст.

55

Больше никто уже не мог утверждать, что революция не затронула хотя бы частично его жизнь. Даже Камаль, и тот долгое время мог наслаждаться своей свободой по пути в школу и обратно — путь этот ему ужасно надоел, но никак не мог он отказаться от него, и всё потому, что мать велела Умм Ханафи следовать за Камалем, когда тот шёл в школу и когда возвращался из неё, и не покидать его, пока тот не вернётся домой, а если на пути ему встретится какая-либо демонстрация, не давать ему останавливаться ради легкомысленных капризов. На сердце у матери было неспокойно из-за всех этих тревожных новостей о творившемся повсюду диком насилии над студентами. Уже несколько дней её мучило беспокойство и хотелось, чтобы сыновья остались рядом с ней дома, и не выходили хотя бы до тех пор, пока всё не уляжется. Однако она не нашла средства, как это осуществить, особенно после того, как Фахми — она была непоколебимо уверена в том, что он «умный мальчик», — пообещал ей, что ником образом не будет участвовать в забастовке, а отец отверг мысль о том, чтобы Камаль сидел дома и прогуливал уроки — видимо, потому, что сама школа не позволяла ученикам младших классов участвовать в забастовке.

Несмотря на то, что ей всё это очень не нравилось, мать попрощалась с сыновьями, когда те отправились на учёбу, однако заставила Камаля идти в сопровождении Умм Ханафи, сказав ему:

— Если бы я могла выходить из дома когда пожелаю, то сама бы тебя провожала.

Камаль стал противиться этому, что было сил, так как интуитивно понял, что благодаря такому надзору от матери не скроется любая шалость и хитрость, которыми он наслаждался по пути, и даже эти краткие моменты счастья, которыми он пользовался каждый день, станут частью двух его «тюрем»: дома и школы. Вот по этой причине он и негодовал. Больше всего его возмущало то, что эта женщина идёт по дороге рядом с ним, привлекая к себе взгляды: разумеется, этим она была обязана своему слишком уж дородному телу и покачивающейся походке. Единственное, что он мог сделать, — это подчиниться такому сопровождению, особенно после того приказа отца. Под сило ему было лишь «выпустить пар», упрекая её всякий раз, как она подходила к нему ближе, да требовать держаться от него на расстоянии несколько метров.