Как обойтись без соперницы?
Шрифт:
– Куда по помытому? Сейчас зубами это все отдирать будешь! Моешь тут, моешь, а вы все ходите и серите, как говны!
При виде Ланфрена тетя Клава опиралась на швабру и задумчиво шептала:
– Ты ж погляди, ядрёна кочерыжка, как оно выписывает по коридору! Ну настоящее Бельмонде! Мне вот интересно: из чего они их, таких, во Франциях ихних лепят? Из одеколонов и шоколаду, что ли? Повезло тебе, милок, что я старая. Была бы помоложе – живой бы не ушел!
Если новая метла просто чисто метет, то наш Лафрен явно пытался побить рекорд пылесоса "Филипс". Он сначала перетряс весь штат, потом расширил его, упразднил старые должности, ввел новые и выдал толстый свод свежеиспеченных
И когда Ланфрен произнес:
– На должность моего заместителя я назначаю… – и замолчал, держа грамотную – по системе Станиславского – паузу, я не напряглась.
Знала, что ловить нечего. Да и не до того как-то было: я продумывала, какой салатик еще нарезать для наших с девчонками посиделок. У меня в этот день был день рождения, и мы решили отметить, как обычно – теплой нашей женской компанией, тихо и скромно. Не люблю я свой день рождения. Не понимаю, отчего люди считают это таким уж великим праздником. Я-то для этого ничего не сделала. Ну родилась и родилась. За меня родители постарались. А я для этого никаких усилий не прикладывала.
И вдруг Ланфрен произнес:
– Екатерину Градову. Поздравляю с новой ступенькой в карьере и днем рождения!
Все головы повернулись ко мне. Я почувствовала многоголосый, но беззвучный, глубоко загнанный внутрь женский вопль:
– Ах ты, стерва! Чем же ты лучше меня?
Я встала и пошла к Ланфрену. Если бы женские взгляды были огнестрельным оружием, то от меня не осталось бы даже крошечного ошметка. Ничего! Пока я шла, меня двести раз расстреляли из крупнокалиберного, сто раз испепелили ядерными зарядами и пятьсот раз выцарапали мне глаза. Над конференц-залом развернулся невидимый, но огромный плакат: "Эту овцу? Да за что? Она же никакая! Ни кожи, ни рожи!"
После собрания мы – я и Ланфрен – сидели у него в кабинете. Он перечислял мои обязанности, давал ценные указания, вводил в курс дела. Деловито, кратко – обычный рабочий процесс. Но взгляды, которые он бросал на меня, были многозначительнее слов. Я знала, что нравлюсь ему. Шестым или седьмым невидимым женским чувством я улавливала невидимые флюиды и пухлых амуров с луками и стрелами. Один амур своей работой явно был доволен. Стрела его достигла цели и торчала из спины Ланфрена. Вопрос в том: как глубоко зашла стрела? Действительно ли она вошла в сердце или просто слегка зацепила?
Второй амур все никак не мог прицелиться, чтобы выстрелить в меня. Он крутился вокруг так и этак, я его не видела, но чувствовала как его крылья ударяют по моему лицу. Я старательно уворачивалась от его стрел. Этот пухлый весельчак просто не понимал, как я боялась ошибиться снова!
Да и дочка моя – как ей объяснить, что в жизни мамы появился другой мужчина? Но с другой стороны, что мне мешает урвать немножко женского счастья? Разве я его не заслужила? Главное: не увлекаться, ничего не ждать. Котлеты не жарить. Рубашки не стирать. Не врастать, не сплетаться корнями. Но как? Разве я так умею? Ни я, ни одна наша женщина так не сможет.
Недаром все иностранцы так хотят жениться на русских. Мы же не умеем не врастать. Почти не умеем. Нам только предстоит научиться у европеек и американок жить отстраненно, заниматься саморазвитием, и, прежде всего, думать о себе.
А мы привыкли – в омут с головой. Мы привыкли все на себе тащить.
Мы же на себе страну вывезли: революцию,
В плуги вместо лошадей кто впрягался? Бабы русские. Бабушки наши. Мы их еще помним. И красивые, и ловкие, и умные, и ко всему привычные.
А в перестройку кто челночил? Опять бабы. Мужики-то многие подрастерялись. Новая страна, новая жизнь. А нам, бабам, теряться некогда было. Мы в политике не разумеем. Все по мелочи шуршим. Как взвалили на себя баулы клетчатые самопальные, так и рванули в Турцию за шмотками. А потом сами это шмотьё продавали на базарах рядом с поляками. Те реально шары выкатывали в удивлении. У них-то к нам с товаром сплошные мужики ездили. Лак для ногтей везли, трусики-недельки да лаки для волос.
Их панночки – все там Барбары Брыльские. На гитаре тренькали, мужа дожидаючись. А наши белье постирают, чтобы любезному, который на диване за судьбы Родины переживает, было, что надеть. Котлет наваляют с борщом, да еще компотика за десять минут перед отъездом наварят, как же без компотика-то? И в Стамбул.
Помню как моя мама, когда их НИИ в перестройку закрылось – я тогда совсем маленькая была, быстро переквалифицировалась в челночницу и начала мотаться в Турцию за товаром. Папа в том же НИИ работал. Он, оставшись без работы в развалившейся к чертям стране, залег дома на диван в депрессии, медленно переходящей в запой. А мама ничего, не растерялась. Баул в зубы – и в Стамбул.
Помню, как она стояла на кухне за пять минут до выхода, в пальто, с баулом в зубах и пробовала компотик: а не кисло ли? Может, сахарку сыпануть еще да прокипятить? А некогда кипятить. Турецкий султан с крошечной зачумленной швейной фабрики уже копытом в нетерпении бьет: когда там "Наташа" приедет их благосостояние поднимать? Могли бы и отблагодарить турки наших русских женщин, в центре Стамбула памятник клетчатому баулу поставить. Постамент из старого автобуса сделать. Сверху это клетчатое чудовище, а под ним наша русская женщина, полупридавленная, с волосами дыбом, глазами на лбу и пачкой долларов в зубах. И подпись: "Символ благосостояния Турции". И перед памятником фонтан, что слезами наших женщин наполнен.
Целые конторы пустовали из-за этой Турции. Хоть табличку вешай: "Райком закрыт. Все ушли на фронт в Стамбул".
И нас наши мамы также воспитали: все для мужа, а для себя ничего. А я свою дочку по-другому воспитывать буду. Пусть хоть она счастливой будет.
Вечером мы праздновали мой день рождения. Алла приехала из Москвы, она всегда приезжала на наши дни рождения. Приехала не одна, а со свежеиспеченным другом сердца – Лучано, итальянским шеф-поваром крутого московского ресторана. Намерения у Аллки были сами серьезные. Она собралась за повара замуж. Что думал об этом сам повар, мы так и не узнали, потому что был молчалив по натуре своей, несмотря на темперамент, прожил в Москве всего два месяца, едва говорил по-русски, и только счастливо улыбался, глядя на Аллу. Между собой парочка разговаривала на дикой смеси английского, итальянского и русского. Алла называла его Лучиком. Прозвище пришлось очень кстати – у него действительно была лучезарная улыбка.
– Алл, да у него в каждом городе вот такая Алла, – возмущалась Рая. – Ты совсем с ума сошла?
– Мне с ним что римского папу крестить? – беспечно отмахнулась Аллка. – Махнем в Италию, с родней познакомлюсь, и начнётся у меня сплошная дольче вита мама миа!
– Я правильно, говорю? – обратилась Аллка к итальянцу, – фамилия белиссимо ла дольче вита?
– Си! – расплылся в улыбке итальянец.
– Зато, девочки, он не жадный и покладистый. Верчу им, как хочу. Нашими так черта с два покрутишь. Они у нас гордые. А этих их фемины приучили: под каблук – и в стойло! Подарками меня завалил, и, главное, всегда готов голосонуть за мир.