Как приручить Обскура
Шрифт:
— Пейте, — Ньют сунул ему под нос синюю деревянную чашку со следами чьих-то зубов. — Это обезболивающее. До дна.
Грейвз взял её левой рукой, от слабости не удержал — опрокинул себе на брюки.
— Ничего, у меня большой запас, — Ньют подхватил чашку с колен, плеснул туда снова. — Пейте.
В этот раз он придерживал её за донце, пока Грейвз пил какую-то густую зелёную бурду с резким привкусом мяты. Потом перебинтовал правую руку от запястья и до локтя.
— Криденс не должен меня таким видеть, — негромко сказал Грейвз. — Вы должны помочь мне аппарировать. Сразу в спальню.
— Он отзывчивый мальчик, он поймёт… — начал Ньют.
— Криденс
Дом уже был восстановлен. То ли это Финли постарался, то ли Криденс так умело обращался со своей силой, но в спальне Грейвза всё было в точности так, как он оставил почти час назад.
Подумать только… Как за час может измениться жизнь.
— Я останусь до утра, — сказал Ньют, усадив Грейвза на край постели. — Послежу и за вами… и за Криденсом.
— Хорошо… — едва шевеля губами, сказал тот. — Если перед домом найдёте палочку… чёрную с перламутром… это моя. Я выронил, когда Криденс напал на меня.
— Я поищу, — сказал Ньют.
Грейвз пошевелил правой рукой. Она была тяжёлой, под бинтами всё горело, но пальцы слегка шевелились — достаточно, чтобы помочь левой руке расстегнуть брюки.
— Я могу вам… — начал Ньют.
— Знаете, что… — устало сказал Грейвз, ковыряя пуговицы. — Я позволяю другому мужчине расстегнуть мне ширинку, только если он собирается сделать мне минет. Я очень надеюсь, что вы не собираетесь, потому что мне сейчас нечем вас порадовать. И вообще… вы не в моём вкусе. А кроме того… Криденс за это убьёт нас обоих. Так что держите руки при себе… Лучше достаньте из комода мою пижаму. Я не могу встать на ноги.
— Вы бредите и иронизируете одновременно, — с коротким кивком заметил Ньют. — Наверное, это хорошо.
— Годы тренировки.
— Значит, жить будете.
Грейвз бросил на пол носки и брюки. С трудом попал в рукава пижамы, но не позволил себе помочь.
— Я думаю… — начал Ньют. Остановился, нахмурился, оглянулся, будто искал что-то. — Мы должны извиниться перед Криденсом.
— Не могу с вами не согласиться, — Грейвз потянулся откинуть одеяло. — Мы оба были неправы. Вы влезли, куда вас не просили… и задурили ему голову, не спросив, что он думает… я сделал то же самое. Вы это начали — вам извиняться первым… — он пристроил голову на подушки, прикрыл глаза. — Только в этот раз… выбирайте выражения.
Ночью он всё время просыпался от того, что на него кто-то смотрит. Ему казалось, что рядом он видит Криденса. Тот лежал на соседней подушке, одетый, поверх покрывала, сунув ладони под щёку, и молча смотрел на него. Эта галлюцинация, вызванная то ли отваром Ньюта, то ли болевым шоком, то ли внезапным и крайне бурным примирением, была такой трогательной, что Грейвз каждый раз усмехался выверту собственного сознания и тихо говорил:
— Криденс…
— Спите, сэр, — каждый раз строго говорила галлюцинация. — Я не уйду.
И Грейвз закрывал глаза, улыбаясь.
Вольер с обскуром
В детстве Персиваль не любил болеть. Приходилось оставаться в постели из-за слабости, укутываться в несколько одеял, когда бил озноб и холодно было высунуть наружу даже палец, а лоб пылал, будто нагретый от жара в камине. Персиваль лежал, заворачиваясь в одеяла, как в кокон, чтобы тепло оставалось со всех сторон, пристраивал голову на пуховую подушку. Глаза закрывались от тяжести, но сон не шёл.
Когда
Когда их голоса и шаги затихали на гулкой галерее, дверь смежной спальни тихо приоткрывалась, и в комнату к Персивалю проскальзывал Реми.
Реми было двадцать пять или двадцать восемь. Он приехал из Франции с превосходными рекомендациями и поступил гувернёром к Грейвзам, когда Персивалю исполнилось четыре. Он был темноволосым и темноглазым, высоким, подтянутым и улыбчивым. Он учил Персиваля чтению, письму и французскому языку, следил за расписанием занятий с учителями арифметики, этики, логики, географии и истории, гулял с ним, шутил с ним и всегда готов был рассказать Персивалю о чём угодно, о чём бы тот ни спросил. Он вытирал его огромным пушистым полотенцем после вечерней ванны и относил в постель, пока Персиваль не стал слишком тяжёлым, чтобы таскать его на руках. Помогал одеваться утром и раздеваться вечером, причёсывал перед зваными ужинами, на которых Персиваль был обязан присутствовать, целовал в висок, желая спокойной ночи, читал вслух и обнимал, держа на коленях, если Персивалю становилось грустно.
Он был его единственным другом — умный, весёлый, внимательный.
— У меня дома есть маленький брат, — говорил он, и Персиваль вздыхал, прислоняясь головой к его груди.
— Сколько ему лет?
— Как и тебе, Перси. Шесть.
— А как его зовут?
— Ноэль.
— Ты по нему скучаешь?..
— Конечно. Вы бы подружились, если бы познакомились.
Персиваль снова вздыхал и прижимался теснее. У него не было ни братьев, ни сестёр. Времени на дружбу у него тоже не было. Был только Реми.
Он называл его «молодой мистер Грейвз», когда родители изредка интересовались его успехами, и «Перси», когда они оставались вдвоём. Родители называли сына «Персиваль» и демонстрировали гостям, как породистого жеребёнка, от которого в ближайшем будущем ждали победы на скачках. Персиваль звал Реми по имени и на «ты», родителей — «сэр» и «мэм».
Сэр Френсис Александр Грейвз, строго говоря, не был сэром, поскольку не обладал никакими титулами, однако держался, как герцог. Он занимал пост министра связи в МАКУСА, поддерживал обширную переписку с Европой, регулярно цапался с президентом МакАртуром по поводу отсталости от прогресса не-магов, держал в кабинете коллекцию толедских клинков и прекрасно фехтовал. Персиваль мечтал разделить хотя бы одно увлечение отца, помимо шахмат, но на робкую просьбу научить его фехтовать Френсис Александр строго отвечал, что сейчас на это нет времени, и что хобби Персиваль себе заведёт тогда, когда добьётся в жизни чего-нибудь стоящего. Персиваль уныло думал, что в сто лет ему будет уже не до хобби.