Как приручить Обскура
Шрифт:
— Тина, вы знаете, я не любопытен, чужие секреты меня не волнуют. Но если этот секрет касается меня хоть немного…
— Нет, сэр. Он вас не касается.
— Хорошо, что вы хотя бы не отрицаете, что он существует, — кивнул Грейвз, и она поджала губы, пойманная на своих словах. Резко встала.
— Простите, сэр, я не могу и не хочу говорить об этом. Я обещала, что… — она осеклась, выпрямилась. — До свидания, сэр.
Грейвз проводил её взглядом до двери, поколебался, не решаясь на бесчестный приём, но желание узнать правду пересилило.
— Хорошо, — сказал он, притворяясь, будто смирился. — Простите, что надавил на
Тина затормозила, обернулась — вежливость не позволила ей уйти, не позволила и стоять спиной к человеку, который перед ней извинялся.
— Вы правы, — сказал Грейвз, садясь в своё кресло. — Так будет лучше. Я причинил достаточно горя этому мальчику. Уверен, что он будет ненавидеть меня… что он ненавидел меня до последней секунды своей жизни, — поправился он.
— Сэр… — протестующе сказала Тина.
— Нет-нет, вы правы, — повторил Грейвз. — Вы правы. Не думаю, что я заслужил… знать правду. После всего, что я… что Гриндевальд сделал с ним, прикрываясь мной. Он умер — и это всё, что я имею право знать о нём.
Грейвз взял чашку, наполнил её ещё раз. Тина молчала, стоя возле дверей. Он тоже молчал. Сказанного должно было хватить, чтобы чуткая совесть Тины взгрызлась в неё, побуждая снять груз с души человека, который так несправедливо себя обвиняет в том, к чему был непричастен.
По мнению Тины — был непричастен.
— Сэр, — неуверенно начала она и остановилась.
— Всё хорошо, Тина, — Грейвз взглянул на неё, она вздрогнула. — Идите.
— Сэр, Криденс…
— Я надеюсь, в этом лучшем мире ему действительно лучше, — спокойно сказал Грейвз, зная, каким обманчивым ей сейчас покажется это спокойствие. — Мне не должно быть до этого никакого дела.
Тина вернулась, опустилась обратно на диванчик.
Грейвз не смотрел на неё. Он вдруг осознал, что этой расчётливой провокацией поранил себя куда глубже, чем Тину, и старался сохранять лицо спокойным, чтобы не выставить себя каким-то сентиментальным… тюленем.
— Какая я дура, — вдруг выдохнула она, качнулась вперёд и схватила его за запястье. Грейвз изумлённо поднял на неё глаза, поражённый такой фамильярностью. Она отшатнулась от его взгляда, покраснела. — Он был вам дорог…
Дорог?.. Страх разоблачения заставил Персиваля побледнеть.
— Тина, какая глупость. Не выдумывайте.
— Он был вам как сын…
Из бледности Грейвза кинуло в жар. Да она издевается!..
— Хватит, Тина, — резко сказал он. — Я сказал, что не хочу ничего знать. Идите… с вашими секретами. К чёрту.
Удивительно, но вот теперь он и правда был искренним. Больше всего на свете он хотел сейчас, чтобы она перестала смотреть на него с этой омерзительной жалостью, а ушла, как собиралась пять минут назад, и забрала с собой все свои тайны.
Тина поколебалась ещё секунду, потом решительно произнесла:
— Он не умер. Ньют встретил его на «Аквитании». Ньют — очень хороший человек, сэр, он позаботится о нём. Не вините себя, пожалуйста, — попросила она, и, забывшись, погладила его по запястью.
Криденс жив. Жив… Какое чудо спасло его — вряд ли кто-то расскажет, но он жив. Нет, Тина права, так будет лучше. Подальше от Америки, подальше от Гриндевальда, подальше от тебя, Персиваль, и от твоих загребущих рук.
Он глубоко вздохнул, подавляя всколыхнувшуюся ревность. Значит, Ньют — непутёвый братец Скамандера. Любитель зверюшек.
— Спасибо, Тина, — ровным тоном сказал Грейвз. — Рад слышать, что он под присмотром.
Персиваль Грейвз никогда не был бунтарём и не стремился идти против системы. Он был из тех, кого даже в трёхлетнем возрасте называют «серьёзный молодой человек» — благоразумный и правильный мальчик, который знал, как разрезать яблоко за столом так, чтобы не звякнуть ножом о тарелку, не встревал в разговоры взрослых, не болтал ногами, не просил завести собаку, не жаловался, не капризничал, не проявлял характер, не ползал в пыли под стульями, не бегал, не плакал и, кажется, существовал просто по недоразумению, как случайно оживший образец идеального мальчика.
Персиваль был очень поздним ребёнком — настолько поздним, что совершенно не вписался в сложившийся уклад жизни родителей. Мать иногда задумчиво называла его «Персей…валь», и он всегда считал, что это её греческий акцент — пока однажды не понял, что Персей был просто мнемоническим приёмом. Отец обычно называл его «молодой человек», и в его исполнении это звучало как «слишком молодой, чтобы быть человеком, но я буду к тебе снисходительным». Персиваль называл родителей «сэр» и «мэм».
Сэр Френсис Александр Грейвз, строго говоря, не был сэром, поскольку не обладал никакими титулами, однако держался, как герцог. Он занимал пост министра связи в МАКУСА, поддерживал обширную переписку с Европой, регулярно цапался с президентом МакАртуром по поводу отсталости от прогресса не-магов, держал в кабинете коллекцию толедских клинков и прекрасно фехтовал. Персиваль мечтал разделить хотя бы одно увлечение отца, помимо шахмат, но на робкую просьбу научить его фехтовать Френсис Александр строго отвечал, что сейчас на это нет времени, и что хобби Персиваль себе заведёт тогда, когда добьётся в жизни чего-нибудь стоящего. Персиваль уныло думал, что когда отец решит, что его сын чего-то добился, его сыну будет сто лет, и ему будет уже не до хобби.
Медея Пенелопа Грейвз была статной, высокой гречанкой с холодными чертами лица, тёмными миндалевидными глазами и чувственными губами. В её черных волосах не сверкало ни одной нити седины, несмотря на возраст. Она происходила из древнего рода, уходящего корнями к самому Орфею, элегантно носила чёрный бархат и жемчуг, не любила английский язык и дома предпочитала говорить по-гречески. Она вообще не любила Америку и никогда не уставала высокомерно вздыхать о том, как здесь всё отличается от её родины (в худшую сторону, разумеется), будто приехала сюда лишь в качестве одолжения. Огонь в её огромных глазах зажигался лишь тогда, когда Персиваль заводил разговор про греческих поэтов, греческих философов, греческую культуру, греческих богов или великое прошлое Эллады в целом. Она наизусть читала Гомера, Сапфо и Гесиода — по-гречески, разумеется. В своё время история о Зевсе и Ганимеде потрясла Персиваля до глубины души. Мать не видела в ней ничего достойного осуждения — она вообще не видела ничего достойного осуждения в традициях Древней Греции. Если тема разговора менялась, она тут же становилась рассеянной, холодно целовала сына в лоб и отсылала поиграть.