Как слеза в океане
Шрифт:
— Ты ничего не понял. Я не делил со Славко никаких секретов. Я тогда сразу же уехал за границу и не хотел больше возвращаться, не хотел жить вблизи от Златы. Но меня отослали обратно, дав задание снова наладить с ней связь. От этого задания я отбивался так, как борется за свою жизнь человек, которого все глубже затягивает водоворотом. Но пришлось подчиниться, пришлось шагнуть в это болото, стать сомнительной фигурой, жить в кошмаре вечных двусмысленностей. Зато сумел спастись аппарат, зато я сумел спасти многих товарищей. И не забывай, чистюля Дойно, что я и тебя защищал, охранял каждый твой
— И еще Андрей, и Войко, и многие другие.
— Нет, это неправда. Я все подготовил, чтобы Андрей мог спокойно уехать из страны, он сам, несмотря на мое предупреждение, отправился к своей девчонке. От Златы Славко знал, что она у него есть. Войко? Его я не защищал, это правда. Но для партии он все равно уже был потерян. Зачем же мне нужно было защищать его? Нет, из них из всех, живых и мертвых, жертвой стал только один человек — я. В смерти-то ничего страшного нет, не надо делать из нее драму. А вот жить так, как вы заставляли меня все эти годы, жить, как…
Он оборвал себя на полуслове и начал собирать вещи.
— Я не знал, — сказал Дойно, — и Вассо тоже не знал или, возможно, не хотел знать. Но ты сам должен был поговорить с ним тогда, когда тебе давали это задание. Почему ты этого не сделал?
Ответа Дойно так и не дождался. Лишь уже у двери, с вещами в руке, Карел сказал:
— Теперь ты понял, что среди нас, живых и мертвых, безвинных нет. И тем не менее мы — святые по сравнению с другими. Значит, на свете нет никого, кто бы мог судить нас. Ты должен умолкнуть, онеметь надолго. Не думай о тех, кто убил Вассо, о тех, кто задолго до этого столкнул меня в грязь, — думай о других, о тех, ради кого Вассо жил. Забыв о Славко, ты сможешь думать о нас только с ненавистью. Поэтому не забывай о нем, никогда!.. За гостиницу я заплачу, на столе для тебя лежит револьвер и немного денег, чтобы ты мог уехать в Вену, к Штеттену, в холодильник.
Несколько часов спустя Дойно выехал обратно в Париж.
Глава третья
Она вошла в номер без стука. Увидев его, она хотела броситься к нему. Он сказал:
— Закрой за собой дверь. Забирай свои вещи и уходи!
— Что с тобой, Дойно, боже, как ты выглядишь?
Он не ответил. Только теперь она наконец поняла и отступила назад, точно хотела быть поближе к двери.
— Если ты из-за своих бумаг, то дай мне хотя бы объяснить, почему я их отдала. — Он не смотрел на нее. — Я хотела только добра. — Она снова подошла и схватила его за руки. — Руки у тебя совсем холодные. Я сварю тебе горячий кофе.
— Забирай вещи и уходи.
Она безуспешно пыталась поймать его взгляд, потом начала медленно собирать вещи. Их было немного: ночная рубашка, халат, туалетные принадлежности — вышел небольшой пакет, завернутый в газету. На глазах у нее появились слезы — нет, она не могла уйти так и снова заговорила с ним. Но он не шевелился, глаза его были закрыты.
Она вышла, вскоре вернулась — забыла сверток. И сказала:
— Ты никогда не любил меня, иначе все было бы совсем по-другому. Ну не бросай меня так,
Ближе к вечеру явился Эди.
— Консьержка жалуется на вас, она говорит, вы никогда не выходите из комнаты, и она не может ее убрать. Утверждает, что вы уже двое суток ничего не ели, кроме черствого хлеба. Вы больны, Фабер? Или у вас нет денег? Я могу одолжить немного.
— Спасибо, Рубин! Вы все еще даете уроки игры в бридж?
— Да, но скоро брошу, мы теперь действительно уезжаем!
— Вы говорите это уже третий год. Мне, право, жаль и вас, и Релли, и ребенка. Что вас здесь удерживает?
— Да больше, ничего, кажется. Вы же знаете, мне всегда нужно много времени на прощание. Три года на прощание с Европой — это не много. На то чтобы окончательно расстаться с человеком, мне в среднем требуется лет шесть — считая с того момента, когда я решил порвать с ним. Это, наверное, такой еврейский недостаток.
— Я тоже еврей.
— Ну, вот видите, вы уже сколько лет хотите порвать с партией, а все еще не ушли.
— Ушел.
— Боже милостивый, что, в самом деле? — Эди вскочил, всматриваясь в лицо Дойно. — Значит, вы наконец нашли свой новый путь?
— Нет, я всего лишь сошел со старого, потому что он ведет не к цели, а от нее, и ушел в пустоту. Возможно, потом отыщется тропинка, которая выведет меня оттуда. — И поскольку Эди не сводил с него глаз, он с улыбкой добавил: — Все же вы, по-моему, можете быть довольны.
— Да, конечно. Погодите минутку, я сейчас вернусь.
Вернулся он вместе с Релли, но вскоре ушел: пожилые дамы ожидали его на партию в бридж.
Они поговорили о маленьком Пауле, сыне Релли, который был у друзей в деревне, она цитировала его новые выражения. Обсудили последние проблемы, которые предстояло решить Эди, чтобы наконец уехать вместе с семьей в Америку. Там будет не только работа, там он сможет снова найти себя. И в который раз удивились, как странно действует политическая эмиграция в Париже на таких людей, как Эди.
Релли ждала, что Дойно наконец заговорит о себе, о своих страданиях. Она знала, что ему нужна помощь, и поэтому чувствовала себя беспомощной. Наконец она решилась:
— Вассо?..
— Да, они его убили.
— Отомсти за его смерть, не только ради него, но и ради себя тоже. Не думай о том, что они с ним сделали, Подумай лучше, что ты им можешь сделать.
— Я не буду делать ничего. Есть еще Гитлер, Испания, Славко — я буду молчать.
— Ты не умеешь молчать!
— Придется научиться — или умереть. Я могу забраться в самый темный угол, но идти мне некуда.
— Но мир ведь не опустел со смертью Вассо.
— Нет, но он полон врагов, старых и новых. И старые не становятся симпатичнее оттого, что новые не достойны даже презрения.
— Я не понимаю. Скажи лучше, чем я могу тебе помочь.
— Если бы во мне самом осталась еще хоть крупица любви и нежности, твоя нежность могла бы помочь мне. Однако во мне больше ничего не осталось. И если бы я теперь стал тонуть, то не пошевельнул бы и пальцем, чтобы спастись.
— Я не могу этого слышать, Дойно, мне делается невыносимо больно.