Как слеза в океане
Шрифт:
Штеттен еще перечитал это длинное письмо, красноречивее говорившее о горе молодой женщины, чем о состоянии Дойно, которому, конечно, нужна была помощь, ему нужен был совет, спор, но никак не спасение. Да способно ли хоть что-нибудь на белом свете довести этого человека до такого состояния, что его надо будет спасать, иначе он погибнет? Нет! То, что человек может пережить смерть своего ребенка, — непостижимое чудо, сверхчеловеческий подвиг, который, впрочем, почти всегда удается. Пережить смерть богов легко, и кто может знать это лучше, чем именно этот ученик Штеттена?
В тот же вечер профессор выехал в Париж. Он долго колебался, прежде чем решил, что брать маленькую Агнес в столь долгое путешествие все-таки не стоит.
Штеттен
— Вот теперь все так, как и следует быть. Вы сидите на табуретке, волосы у вас не стрижены, борода не брита, о пепле на голову по случаю наступления цивилизованных времен говорить не будем, а вот пиджак там, под лацканами, можно немного и разрезать. Все, как положено по еврейскому траурному обычаю — кажется, он называется шиве, не так ли, и длится семь дней?
— Все-то вы знаете, профессор!
— Конесна, как сказала бы моя Агнес. Однако вы разочаровываете меня, друг мой. Вы намеревались изменить весь мир до самого основания, а не изменили даже своего траурного обычая… Я слышал, что эти господа в Москве убили вашего друга Вассо Милича. Для вас это, конечно, тяжелая утрата, но не изволите ли вы объяснить, почему именно это убийство, далеко не первое в длинной цепи не менее абсурдных и не менее отвратительных убийств, не подлежит оправданию? Прежде вы оправдывали многие, гораздо более ужасные, вещи. Помните ли вы, как пришли ко мне, осенью тысяча девятьсот тридцать четвертого года, и я сказал вам, что никогда не видел более наглой, гнусной и подлой лжи — что вы мне сказали тогда?
— Помню.
— Повторите же, что вы мне тогда сказали!
— Мы прикроем эту ложь новой ложью — одной, другой, третьей, сказал я, и они станут правдой, и обман перестанет быть обманом — если мы сохраним верность революции, то кривда когда-нибудь снова станет правдой, вот что я сказал.
— Отчего же вы теперь не верите, что кривда снова станет правдой и что ложь перестанет быть ложью?
— Обман уже не просто средство, он стал институтом, злоупотребление властью перестало быть обходным маневром, ибо власть стала для нескольких, немногих людей единственной и исключительной целью.
— Это тоже не ново. То, что дурные средства сначала губят добрые цели, а потом исподволь замещают их, я доказал вам еще восемнадцать лет назад. И что же вы мне ответили? То, что до сих пор было истиной, на сей раз окажется ложью, старые правила отменяются, то Новое, которое мы создаем, создает и свои, новые правила. Вот что вы сказали. И ложь перестанет быть ложью, если взглянуть на это Новое с новой точки зрения, сказали вы мне тогда, мой милый Дион. Ну так не надо половинчатости! Либо это вы теперь заблуждаетесь по каким-то сентиментальным причинам, а прежде были правы, — тогда извольте похоронить ваш траур по погибшему другу и возвращайтесь в партию. Либо же вы правы теперь — и, значит, заблуждались прежде. Но тогда извольте прямо и открыто признаться в этом!
Релли хотелось остановить старика. Она звала мудрого друга, а явился строгий судья. Впрочем, это могла быть и хорошо продуманная тактика. В конце концов, главное — заставить Дойно разговориться. Со страхом и в то же время с надеждой она следила за попытками профессора разговорить его — наверное, он все-таки знает, что делает. Когда Дойно наконец встал и зашагал взад и вперед по крошечной комнате, она тоже поднялась, чувствуя, что, кажется, наступает перелом.
— Да, я всегда любил доказывать свою правоту, — продолжил Штеттен, — но вы, мой дорогой, вы говорили, что вам ее и доказывать не надо, она все равно будет за вами. Ну, и что же — давайте подведем итог, чего вы добились! Я хочу посмотреть, склоните ли вы голову, смирите ли свою гордость перед лицом обесцененного «дела», я хочу знать, стоит ли оно вашего траура — я вас слушаю!
— Нет, вы не понимаете — возможно,
— Да, дело с вами обстоит хуже, чем я полагал. Я думал найти вас на дне глубокой пропасти и приехал, чтобы вытащить вас оттуда. Но вы все еще стоите на краю, вы, к сожалению, еще не бросились в нее, как того требовали бы приличия. И все еще хотите предписывать истине, какие функции ей следует выполнять. Вы отказываетесь от партии — и остаетесь добровольным пленником партийной правды, хотя наконец поняли, что она-то и есть огромная всемирная неправда. Я начинаю терять терпение — но, согласитесь, я терпел достаточно долго!
— Я соглашаюсь. Терпение кончается, как только человек понимает, что терпит. Только революционер, для которого терпение — самая тяжкая добродетель, не забывает о нем никогда и не имеет права терять его, даже став политическим трупом. А вы…
— Я знаю, я никогда не был революционером. Мне никогда не хотелось изменить мир одним махом. Я всегда высмеивал апостолов, манивших человечество в поднебесье, и всегда с уважением и нежностью отмечал малейшие усилия, продвигавшие его вперед хотя бы на миллиметр. Вы ведете счет на месяцы и годы — и терпите, а я считаю на десятилетия и столетия — и не могу терпеть. Моя маленькая Агнес тоже говорит про свою любимую куклу, что та все делает быстро и уже выспалась, хотя еще и не засыпала. Через три дня вы познакомитесь и с этой революционной куклой, и с Агнес. А пока вам лучше переселиться в мою гостиницу, я уже заказал для вас номер. Этот паршивый отель, эта ужасная комната, конечно, больше гармонируют с вашим настроением, но от этого декора вам придется отказаться. Так что вы прямо сейчас пойдете со мной, госпожа Релли здесь все ликвидирует, вы воспользуетесь услугами парикмахера, посетите прекрасную ванную комнату, а вечером пригласите нас в какой-нибудь действительно первоклассный ресторан. Через два дня мы поедем в Вену. Вы поступите штатным редактором в «Историческое обозрение», отдохнете немного, а потом, через год-два, мы тайно и во мраке покинем нашу страну — будем надеяться, что тогда еще не будет слишком поздно, — чтобы господа со свастикой не посадили нас в какой-нибудь лагерь. Вот, теперь вам известен ваш жизненный путь!
— Да — вперед, в холодильник! — улыбнулся Дойно.
— Нет — вперед, к парикмахеру! Вот увидите, дорогая госпожа Релли, еще два-три хороших подзатыльника, и наш друг превратится во вполне приличного современника, — сказал Штеттен.
Его перебил Эди, шумно ворвавшийся в комнату. Штеттена он едва поприветствовал, потому что принес волнующую новость. Йозмар жив, он уже два дня в Париже, его ранение было тяжелым, но не опасным. Так что ложный слух о его смерти был распущен теми, кто знал, что «по плану» он должен был умереть. Но этот план, к счастью, не удался, Йозмар действительно остался лежать на нейтральной полосе, но уже ночью товарищи подобрали его и принесли на позиции. Оттуда его отправили в лазарет, а еще через два дня — в Мурсию, в госпиталь. А оттуда он потом добрался до Парижа — с помощью друзей, конечно.