Как живется вам без СССР?
Шрифт:
Самой же Марье в этот момент вспомнилось: «Знаешь, что такое любовь? — мечтала когда-то Раенка. — Это когда каждый вечер гладит тебя мужская рука. Гладит по волосам и застревает. Гладит и… застревает».
Рука Николая тянулась к плечам Марьи.
— Получу колхозную квартиру, переходи ко мне!
— А избу мою куда девать? Люди засмеют. Переходи ты. Мои углы, твои руки, вместе мы — крепкая единица.
Женщина улыбнулась от мысли, что наконец-то она избежала лешего яра, того, на котором вбегают в твою жизнь случайно, вовсю озираясь, лишь на недельку, месяц, максимум — год, вбегают
Из подлетевшей к деревне тучи вначале слегка покапало, а потом так замолотило, что истрепанные ветром липы насмерть перепугали бычка с белесым, как айсберг, пятном на морде.
— Не бойся, Гном, — кричала ему с крыльца девочка, — я тебе про Чапаева расскажу. Честное слово, честная звезда, расскажу.
Бычок онемело глядел то на девочку, то на небо, на бьющие его по носу листья. Вскоре он уже ничего не видел. Ливень хлестал так, что исчезли дома, деревья и толстые стены церквей тоже будто струились, вместе с потоками уходили в дерн.
— Во льет, во льет! — догнала продавщицу Раенка. — Хорошее нынче лето, по песочку и то трава выступила. Да в каком соку!
— Где ж хорошее? — возразила Марья. — Хлеб полег, как его убирать, если намотаются на вал сырые колосья, по часу надо в комбайнах с ломами возиться?
Как ни торопилась в телятник Раенка, а все же остановилась, прищурилась, кинулась вслед за подругой в магазин.
— Академию хрена и морковки уже прошла, — рассмеялась она и сразу начала допрос: — Ну, все ли хорошо, Маша, что он говорит? Любит? Так говорит?
Ликующе глянула Марья в окно, легонько вздохнула, и в полусумраке магазина лицо ее виделось большой светлой краюхой луны.
— Вот и люби! Люби на здоровье. Может, еще и дети будут, — кинула спешно Раенка.
Продавщица улыбнулась от мысли, что да, теперь жизнь ее наполнилась, как ведро у колонки, льет даже поверху, торопись, подставляй другие, хоть оцинкованные, хоть алюминиевые, каждое из них не поднять.
— По дому обещал что-нибудь наладить? — допытывалась соседка.
— А как же? — вспыхнула Марья и добавила радостно. — Так и сказал, мол, после уборки до единого гвоздя сам вобьет. И еще духи обещал подарить, говорит, чтоб ландышами пахли, чудом, короче, весной…
Тем временем утихла гроза, опять вспыхнуло солнце, задышали паром тропинки. Выплывая из капельного марева, опять матерели под взглядом женщин древние стены.
— Значит, любит! — выслушав подругу, сделала решительный вывод Раенка. — Коли заботится… Значит, твой…
Да, все долгие ночи Николай теперь рядом. К утру Марья так соскучивалась по нему, что силилась проснуться затемно, лишь бы часок-два тайных повзглядывать на его раскинувшееся под простынею тело.
«Нечего Николаю из постели в холод выскакивать, — хозяйничая по избе, говорила она себе и тихо, чтоб не разбудить его, опускала у подтопка березовое колотье. —
Покачивала головой: «Эх, Марья, Марья, ты за ним с грелками скоро и на гречишное поле побежишь. А что? — отвечала тут же себе, — понадобится коли, и побегу. Не молод он, на гречишном же дует».
Через минуту сама над собой улыбнулась: «Чего там на гречишном, на крыльце уже свистит. Ноги опустит с дивана и тоже ему дует. Ладно, хватит баламутить», — кончала свой монолог Марья, брала домашние тапочки, грела их у печи, охотно несла к половику.
— Просыпайся, Коля, трактора уже в поле стучат.
Откинув одеяло, массивного, потяжелевшего после сна видела Марья Николая, но некрасивость эта не волновала, волновали очень его руки, пахнущее сном лицо.
— Как ты мне хороша, Маша! — накидывал он одеяло и в темноте удушливой целовал так долго, что щемило под сердцем, почему же не встретились раньше?
Марья подхватывалась, кидалась к кастрюлям. И когда Николай вытирался полотенцем, на столе уже стояли грибы, собранные ею в черничнике, дымилась картошка, благоухал укроп — все дышало торжеством, ликованьем. Ликованьем о том, что есть на земле человек, который Марье нужнее воздуха, реки, звезд, дороже самого ясного денечка. Об этой радости ей хотелось сообщить всем тропкам и лугам, оврагам, крутищам и болотникам.
Однако не умела эта простая женщина слагать стихи, петь песни, интриговать так, чтоб всегда быть на подиуме жизни, на торжествующей ее стороне, а не на темноватой, метельной ее половине. Умела она только чувствовать, любить, жалеть, восхищаться, и все это без слов, без речи, а если и в речи, то очень простой:
— Поел, ну как, вкусно? А вот еще бы компот…
И, возможно, в глазах мужчины выглядела неказистой, простоватой, угодливой, такой по судьбе незначительной, что не очень-то хотелось ему дорожить имеющимся, как не очень-то ценят переходный к другой инстанции мостик.
Придвинув к Николаю стакан, Марья обняла его спину, поцеловала в затылок:
— Когда ремонтом займемся, Коля?
— Каким?
— Изба течет, надо подготовиться к зиме. Я ж говорила тебе…
— А я причем? Плотник, что ли? Нанимай…
И тут же встал из-за стола, повернулся к двери, схватил шапку, сердито буркнул:
— В поле надо. Не знаю, когда вернусь. Не жди особо-то…
С удрученным видом пошла Марья в сени, наполнила миску пшеницей.
— Кыш, вертячки! — рассердилась она во дворе на соседских кур, которые то и дело лезли ей под ноги, чтоб отхватить чужого корму.
«Что же это он такой холодный? Может, новое что в его жизни проснулось? Но кто, спрашивается, мог бы перехватить, как вот эти куры, мою радость?».
Перебирала она в памяти возможных деревенских соперниц, но никого вместе себя не могла поставить около Николая: ни Раенку, ни с дальнего района Варвару, которая недавно ластилась в разговоре к нему прямо на глазах у продавщицы в магазине.
Летучее стадо, которое шуганула женщина, в ответ заквохкало, разгневалось, кинулось к изгороди и притихло в ожидании, когда вновь подзовут, но хозяйка печально глядела на затянувшееся острой кошениной поле, скучно бредущих к уже не совсем аппетитному лугу коров.