Как живется вам без СССР?
Шрифт:
— Кому показываешь, короче можно…
— Нельзя! — огрызается Катя. — Все надо делать как следует, поэтапно, чтоб довести до комедии.
— Какой комедии, писатель ты наш неожиданный!
— Но уже отличный писатель! — поднимает Панкина палец к небу и наконец-то объясняет тайный смысл своих священных писаний:
— Девчонка, мирная, невиновная птица, — оглядывает Катя с достоинством внимающих ей слушательниц, — получает в конторе каждый день эти письма, вначале внимательно изучает их, потом несет агроному, при виде
— Зачем же нашей Валюшке твои письма?
— Как зачем? — с недоумением на лице глядит Панкина на своих бестолковых слушательниц. — Он, качественник поганый, агроном который, секретаршу нашу молоденькую уже приглядел.
— Николай?.. Валюшку? Вот этот танк с глазами? Такую девочку…
— Ну… Вот ему, Агафончику, и указатель мой — бежать быстрее опять к Марье. Пока она ничего не проведала. А мы молчать же будем.
— Особенно ты, Катя…
Бабы, конечно, вновь лежат на траве от смеха.
— Ну, Катерина, гусиный вожак, ну, заместо компаса ты в нашей деревне. Флюгер окаянный, и только.
— Если и флюгер, так что? — не обиделась Катя на этот неожиданный и странный комплимент. — Направление я верное указала. И хорошему человеку помогла. Марья ведь от чужих жизней не откусывала — серьезная женщина, терпеливая, как и я… Зачем нам в деревне измена, как на нее глядеть? Душа же болит за Марью. К ней надо мужику спешно бежать, а не от нее.
Панкина гордо выпятила тощую грудь. В толпе в ответ дружно фыркнули:
— С твоим терпением только работать в агентуре. Вон какие винтики на полосе для чужой разведки оставляешь!
Грозно поднялась с травы Тимофеевна и возмутилась:
— Ничего ты не понимаешь, Панкина! Флюгером была, флюгером и останешься. Мастак только свои окна бить. Тут ты без промаха. А в чужих делах в ларь только заглядываешь, а не в душу.
Кто-то тихонько кашлянул на полянке, мол, зачем односельчанку так обижать, как потом при встрече в глаза ей глядеть?
— В чем дело? — подняла брови Катя с недоумением.
— А в том, что убег из села агроном, совсем убег.
Тут даже галки вдоль тропки отчего-то раскричались, начали спешно клевать одна другую.
— Не умеет на одном месте жить и любить одну не желает? — жалобно спросила Катя у подруг. — Он хочет бесконечных амуров, а не настоящей жизни?
Охотно, но все же горестно перечислили односельчанки причины мужского непостоянства.
— Может, надоела? Не то ему сказала? Селедку с костями на стол подала? Вдруг неродуха, а он детей хочет… Но сам-то… козел! Рога уже застаревшие… Спина горбится, а он, гляньте, к девчонке пригладиться решил!
— Однако Катькины письма про всякие немочи и клыки Валюшку от будущих глупостей уберегли-таки, — вдруг заступилась за новоявленного адвоката Матвеиха. — Она его в момент и откинула. Тут Катька права…
— Только винтики упали почему-то на иную
— Как это не все?
— Теперь Агафонов — в Сочи. Уже пятые ночи, — доложила Тимофеевна народному собранию, которое надолго отложило на траву тяпки.
— Как в Сочи? — возмутилась Панкина, смутилась было, что дипломатические способности ее оказались на уровне домашней Мурки, но не долго мучали угрызения совести, через минуту вновь она воспрянула духом:
— Какой же это мужик, если он по тропке домой не бежит? — подбоченившись, грозно спросила она односельчанок. — Какой, я вас спрашиваю? Да его с моим Федей в жисть не сравнить. Какая ему цена, если он с духами в авоське в никуда бежит?..
— Тебе, Катерина, хотел подарить. За труды твои великие, праведные.
— А что? Я бы его быстренько образумила. Как и Федю, — объясняла Панкину народу. — Мой тропку домой — крепко выучил. А не образумь я его, был бы таким же собачьим хвостом, который зазывно подманивает юбки. Разве сравнить его с моим Федей, у которого все же дом и семья?
— Памятник тебе, Катька, надо поставить за такое. Это правда.
— Прямо у всесоюзного курятника. Спиной к колючей проволоке, — поддакнула с юмором Матвеиха.
— Да, мой Федя — мужик, а этот что? Где его дом?
В толпе не отвечали, сами терялись в догадках, долго судили-рядили и о многом все-таки догадались: у этого человека вообще нет дома. Он ему просто не нужен. Он какой-то вечно бездомный. И в женщине его почему-то не ищет, даже не ощупывает душою опору. Какой-то пожизненный бомж Марья было постоянно прописала его в своей жизни, а Агафончику нужна была прописка лишь временная. Почасовик он, в любую жизнь приходит только за малым. А получив это малое, с ноготок махонькое, летит по ветру дальше. И легко летит, без чувств же человек, пустой, как семя чертополоха, мертвяк. Да сразу ли догадаешься, что перед тобою не мужчина, сильный, полноценный, радостный, а пустопорожняя кожура? В мужчине всегда так хочется видеть силу. Хоть какую-то силу. И жизнь… Иной раз даже такую, когда по тропке все же к тебе бегут, а не от тебя…
— Вот я и сказала — это совсем не мужик! — резко махнула рукою Катя. — Это…
Она бросила взгляд влево, вправо, но мысль, глубокая, мудрая, емкая, такая, чтоб всех сразить и удивить, не приходила в голову.
Тучка снизилась над деревней, что-то шепнула докладчице.
— Буланчик это общественный! — обрадованно, что нашлась точка опоры для речи, выкрикнула она. — Как в стаде.
— Буланчик, говоришь? — переспросила и вынесла иное определение Матвеиха. — Слишком это хорошо для него. Нет. Это мелкий халявщик, для бабы — ничто, значит. Ноль поганый.