Калифорнийцы
Шрифт:
К тому же, если преследователям удастся настигнуть их именно здесь, среди безлюдных холмов, то уже не приходится сомневаться, что они не остановятся ни перед чем. Хуан был невооружен, у Монтеро с собой лишь старое ружье, а у матери была винтовка, точно такая же, как и у него. У Марианы никакого оружия не было.
Значит, в случае чего, отстреливаться смогут лишь Монтеро, мать и он сам.
Мачадо наверняка приведет с собой Рассела, Томаса и еще кого-нибудь из их компании.
Логичнее всего было бы постараться сделать так, чтобы до стрельбы дело не дошло, и, похоже, именно к этому и стремился теперь Хуан.
Эйлин
Майкл, несмотря на присущую ему юношескую всыпльчивость, был всегда ближе к дому, в то время как Шон, всегда спокойный и рассудительный, уходил на шхуне в море вместе с Хайме и его командой, ненадолго возвращаясь к ней заметно повзрослевшим и возмужавшим, чтобы вскоре снова отправиться в плавание.
Однако было в нем еще нечто необъяснимое. Некоторые, возможно, постарались бы все объяснить тягой к морю. Это было бы вполне разумно, если только не принимать во внимание, что тот же феномен некоего мистического свойства способствовал тому, что Майкл обратился к религии.
Примерно то же самое относилось и к Хайме, и к ней самой. Все они были потомками кельтов, но все же больше и заметнее, чем в любом из них это проявлялось у Шона. Монтеро как-то раз упомянул об этом, когда разговор зашел о том, каким Шон был в детстве. Старый Хуан тоже сумел разглядеть это в нем.
Так какие же качества отличают настоящего мужчину? Только ли крепкие кулаки и вульгарная напористость? Или доброта, любовь и преданность своей стране? Или же нечто большее?
Ночь была наисходе, близился рассвет, и она снова посмотрела на небо, заметно просветлевшее над горными вершинами восточного хребта. Высоко над головой, на ночном небосклоне, все еще мерцали одинокие звезды, похожие на огоньки далекой гавани, а в глубине каньона по-прежнему царила непроглядная тьма.
Эйлин подошла к тому месту, где сидел старик, и услышав шаги, он обернулся. Увидев ее, он хотел было встать, но она жестом остановила его.
– Я сяду рядом, - сказала она.
Старец всегда был сдержан и скуп на слова, но теперь в этом молчании Эйлин почувствовала что-то неладное, и ей сделалось не по себе.
– Что случилось, Хуан?
– Будет кровь, - тихо ответил он, - кровь и смерть. Вам не надо было ехать.
– С каких это пор мы, женщины, боимся крови?
– спросила она.
– Это дело не только одного Шона. Меня это тоже касается. И если уж суждено будет пролиться крови, то я все равно буду рядом с ним.
Старец сокрушенно покачал головой.
– И так без конца. Человек рождается в муках, а затем в муках же проживает свою жизнь.
– А то место, куда мы сейчас едем... Оно безопасное? Там можно укрыться?
– В этом мире опасность подстерегает на каждом шагу, и приют в нем можно найти лишь на время. Было время, когда мой народ считал эту землю своим домом, но всего за одну ночь все пошло прахом, превратилось в руины, все лежало в развалинах, среди которых не осталось ни одного целого камня.
Мы жили в своем собственном, созданном нами самими же мире. Мы познали то, что было недоступно пониманию обыкновенных людей, и были уверены, что нам ничего не угрожает. Но это оказалось не так.
Мы владели сокровенным знанием.
Кое-кто ушел в горы. Некоторым из них удалось выжить. А многие умерли, только потому что не умели жить без тех вещей, которые их окружали прежде. Я тогда был молод. Я был духовным наставником наших людей, а еще я любил леса и горы и прежде часто надолго уходил куда-нибудь подальше в лес в поисках целебных трав. Вот так я и выжил.
– Я никогда раньше не слышала ничего такого.
– Она изумленно глядела на него.
– А ты когда-нибудь рассказывал об этом Хайме?
– Немного. Однажды в пустыне он набрел на развалины стены, на земле возле которой валялось несколько стеклянных осколков. Стекло было очень тонким и хрупким. Его это удивило, он никак не мог взять в толк, каким образом китайский фарфор мог попасть туда. Но он был удивлен еще больше, когда я сказал, что те это вовсе не фарфор, что когда-то давно эти черепки были нашей посудой. И тогда мы с ним немного поговорили об этом.
– А Шон? Он об этом знает?
Старец ненадолго замолчал, и затем, несколько минут спустя, заговорил снова.
– Он до много дошел своим умом. Он многое понимает. Он чувствует. Он знает, где и что случилось, где это произошло. Это все у него в душе.
– А раньше, когда он был намного моложе, ты его учил чему-нибудь?
– Учил? Возможно. В конце концов, учить и поучать это не одно и то же. Для того, чтобы научить человека иногда бывает достаточно всего лишь приоткрыть дверь или чуть отвернуть краешек занавеса. Стоит только раздвинуть этот занавес, и тогда человек уже не нуждается в том, чтобы его учили, потому что разум его сам все видит, чувствует, понимает.
– Ты только что говорил о том, что прольется кровь... Скажи, мой сын останется жив?
– Этого я не могу сказать, Сеньора. Давным-давно, когда я был молод, я знал и умел очень многое, но теперь мой костер уже почти догорел, и будущее видится мне неясно, словно сквозь какую-ту пелену.
– А твой город? То место, откуда ты пришел? Твой народ? Что это были за люди?
– Совсем другие, не такие как вы... но теперь это уже не имеет значения. Все кончено. Кроме меня никого не осталось, а я уже очень, очень стар.
– Но откуда вы пришли сюда?
– Издалека... но это было очень, очень давно. Это не имеет значения, Сеньора, и я никогда и никому не рассказывал об этом.
– И даже Шону?
– Еще нет... скоро, может быть. Но только немного. Прошлого не вернуть. Это были гордые, сильные и бесстрашные люди, но стихия расправилась с ними, как огонь расправляется с сухой травой. И вот мы были, а потом пришел огонь, все пало прахом, и нас больше не стало.
– Ты должен рассказать кому-нибудь обо всем, что знаешь. Это должно войти в историю, чтобы люди смогли извлечь для себя урок.