Камаэль

Люук Найтгест

— Ну что, твоё высочество, изволишь одеться? — с неуверенной улыбкой поинтересовался Виктор, вырвав меня из когтей мрачных ощущений и размышлений.

— А что ещё остаётся делать? — огрызнулся я и, стиснув зубы, встал с кровати.

С одной стороны глупо было срываться на Виктора, который не был повинен во вспыльчивости моего хранителя, а с другой стороны хотелось, чтобы все остались где-нибудь за непробиваемой стеной, а самому запереться в тихой уютной комнате с подушками и горячим, чёрным чаем. И пить его до полного отупения, пока живот не начнёт болеть, а сам чай не польётся из ушей, пить, заливать его горькую теплоту в себя и успокаиваться. Лишь одно останавливало меня от такого расточительства — от моего явления в Совет зависело слишком многое, слишком многого от меня ждали. Пусть я всё реже и реже вспоминал о том, но день за днём мелькала мысль о том, что этому всему должен уже, наконец, настать конец — перестать бегать по мирам, спасать свои жизни в канавах и оврагах, прятаться. Развернуться и пойти наконец на встречу с тем, кто всё это заварил, уничтожить угрозу и спасти спокойствие многих. И от этих мыслей трещала голова, а тяжесть в груди не давала покоя, не давала спокойно сомкнуть глаза, разомкнуть их с утра без содрогания, без мыслей о том, что день, скорее

всего, будет просто ужасным и отвратительным. И мне казалось, что закончится подобное только после смерти — вот уж точно спокойствие каждый день, вся гамма серости и мрака на ваш вкус.

Мотнув головой и вздохнув, я всё же принялся одеваться, хоть тело и выло, моля о пощаде. Двигать ногами и вовсе казалось мне безумством, но невероятное упрямство, никак передавшееся мне от отца, не давало шанса просто сесть и ждать, когда сила амулета Куарта исцелит меня, а боль останется лишь воспоминанием. Виктор глядел на это молча, с осуждением и некоторой даже виной, но не торопился кидаться на помощь. Да и сам он выглядел не лучше — бледный, в синяках, ссадинах, шрамах, засосах, с чуть подрагивающими коленями, но брюки на себя всё же как-то натянул, а вот за рубашку не торопился браться, будто пытался оценить свои силы и понять, способен ли он после бурной ночи правильно застегнуть все пуговицы. Но больше меня волновало другое — повязка на его лице, пропитавшаяся засохшей кровью, явно была наложена давно, не менялась уже несколько суток и хорошо, если хоть когда-то менялась. Кожа вокруг ранения опухла, была болезненно-красноватой, и я понимал, что наш отъезд должен отложиться до тех пор, пока какой-нибудь лекарь или, на худой конец, я сам не обработаю рубцы.

— Иди сюда, — пытаясь придать голосу чуть больше тепла, произнёс я, накидывая на плечи рубашку и вытаскивая из-под неё волосы. — Посмотрю, что можно сделать с этим.

Вампир поглядел на меня с непониманием, а после рассеянно притронулся к бинтам, точно успел забыть о том, что, похоже, потерял глаз. Я наблюдал за тем, как он, низко опустив голову, медленно приближается ко мне, взвешивая все за и против. И так неожиданно ярко отпечатывались на его лице эмоции, что я испытал чувство, которое поклялся забыть раз и навсегда — жалость. Нет, не найти ему во мне более места, никогда. Это чувство отравляет и расслабляет, размягчает и принижает тех, на кого обращено. Облачённое в светлые одежды благого, оно имеет мерзкую, слезливую натуру и тёмную, взращенную завистливостью и презрением, сердцевину. Некоторые тянутся за жалостью, не могут и дня без того, чтобы не поплакать над своей несчастной судьбой, не пожалеть себя бедного и всеми брошенного. Нет-нет, это чувство надо искоренять, не оставлять ему места и стремиться к чему-то менее лицемерному. Милосердию или жестокой ненависти. И мне пришлось взять себя в руки и перестать мысленно содрогаться от ужаса, снять, почти что оторвать повязку. Холодная ярость. Не затмевающая разум, но поднимающаяся из глубин, наполняющая силой и вместе с тем — забирающая её. Найти сотворившего и выпотрошить его, устроить кровопролитие, отомстить, но руки не тряслись, пока я осторожно осматривал чудовищную рану. От правой брови до левого глаза, сходя на щёку тремя кривыми линиями, рубец всё ещё кровоточил, воспалился и местами я видел небольшие гнойники. Пустое, разорванное веко вызывало внутреннюю дрожь, но я не обращал внимания. Отвлёкшись на несколько мгновений от брата, я кликнул местную прислугу и вновь глянул на Виктора. Я всё ещё помнил с каким восхищением глядел на него, лёжа в кровати и любуясь тем, как дым обтекает его идеальное лицо.

— Откуда? — только и смог выдавить я, сажая вампира в кресло и заправляя волосы за уши, как подсмотрел когда-то у Аэлирна — он так делал, когда на чём-то сосредотачивался. Даже лёжа в доме у приютившего меня Эрика, не зная лица и привычек Павшего, я чувствовал это его движение. А теперь мог даже представить себе, как едва заметная морщинка ложиться меж его бровей.

— Да какая разница? — попробовал с улыбкой отмахнуться вампир.

— Я спросил, откуда, — я выпрямился и обернулся к вошедшей гномихе, что вчера приносила нам еду. – Принесите тару с горячей водой и чистые полотенца.

Женщина кивнула и мигом вылетела вон, прикрыв за собой дверь. Её торопливость я мог понять — внизу столкнулись лбами трактирщик и Аэлирн, а у неё на щеке краснел и наливался след от ладони. И, судя по размерам, то сделал точно не Павший, а хозяин заведения. Наконец, разговор на повышенных тонах закончился, хлопнула дверь, да так громко, что стёкла в окнах задрожали, грозясь вылететь и разбиться. Наконец, женщина принесла ведро с горячей водой и стопку полотенец, а я меж тем методично рвал на лоскутки одну из рубашек, которую мне вчера так щепетильно подбирал Аэлирн — Виктору следовало положить новые повязки, поскольку я видел, как за окном свирепствовала снежная метель, и я уже мечтал о том. Как мы спустимся с горы, в тепло, в леса, как можно будет наконец спокойно вздохнуть; ноги мои мёрзли, даже в таком тёплом помещении, а по коже одна за другой вновь и вновь пробегали стайки мурашек. Отложив ровные лоскуты на кровать, вновь поправив волосы, я обернулся к притихшему вампиру, напустив на себя строгий вид:

— Ну и? Виктор, я желаю знать, что произошло.

А пока мужчина собирался с силами, которых даже у меня осталось мало, что уж говорить об этом несчастном, измотанном и почти высохшем вампире, который устало откинулся на спинку кресла и рассматривал деревянный потолок с несколькими большими перекладинами, снял с шеи мешочек, благоухающий лавандой, бросил несколько щепоток в горячую воду. Лаванда успокаивает, но не только нервы, но и раны, это растение прекрасно, как на него ни посмотри. И вскоре комната наполнилась тонким, свежим ароматом, больно резанувшим по воспоминаниям, но меж тем изгнавшим затхлый запах пота и спермы, оставшийся с ночи. Мне стало легче, да и злость поулеглась, в голове воцарилась мягкая, щадящая пустота, которой так сильно не хватало. Окунув одно из полотенец в воду, выжав его, я вернулся к брату, принялся проходиться по жуткой ране, смывая грязь и засохшую кровь, вымывая гной.

— Я искал Саиль, — начал через какое-то время вампир, перестав морщиться и низко порыкивать сквозь плотно сжатые зубы, — и это было непросто. С тех пор, как её использовали в последний раз, она переходила из рук в руки, терялась и вновь находилась. Про этот артефакт, как и про многие другие, вспоминают лишь тогда, когда он действительно нужен. И это было мне совершенно не на руку — пришлось переворошить слишком много сведений, слишком

многих оповестить о своём присутствии, и то были далеко не всегда друзья. Как ты понимаешь, в нашем положении это совершенно лишний, и, к несчастью, необходимый риск. Одни говорили мне, что она похоронена вместе с одним из королей прошлых столетий, другие, что её давно унесли драконы. И лишь один из тех, кому я ещё мог доверять, с уверенностью сказал, что последний раз, когда всплывало упоминание о Саиль, она была утеряна посреди Северного Ледовитого океана в этом мире. Не было известно, как она там и зачем оказалась, но это была единственная надежда. Я провёл четыре месяца в поисках каких-либо упоминаний, заметок об этом мече, бессильно бился в бесконечных письменах и бумагах. Я не знаю, что толкнуло меня отправиться в анкориджский музей. Наверное, безысходность и многие ночи без сна. Просто брёл по нему, не смотрел даже по сторонам, скорее себе под ноги, и там, в пыльном и безлюдном закутке, наткнулся на маленькую витрину, обветшавшую и незаметную. Там лежало несколько едва не разваливающихся пергаментов. Не приглядись я к ним тогда, не остановись — не знаю, что бы было теперь. Надпись на витрине гласила: «Заметки на неизвестном до сих пор языке.» А я смотрел и узнавал эльфийский, старый. В самом деле почти забытый, но благодаря… Габриэлю и тому, что он когда-то обучал меня, как и тебя, я смог понять кое-какие обрывки фраз. Это были записи из торгового журнала какого-то корабля. Капитан писал, что приобрёл не самым честным образом меч удивительной красоты и лёгкости, выкованный из неизвестного металла, настолько чёрного, что сама тьма расступается перед ним. Он собирался продать его в этом мире за баснословные деньги или оставить себе — стать героем. Последние строки говорили о том, что штормам нет конца, а рукоять меча жжёт его ладонь, а он не находит в себе сил отпустить эту мёртвую, жуткую красоту, отдать на поживу мародёрам или жадным до сокровищ русалкам, тритонам. А ещё там была приписка, сообщавшая примерное местоположение корабля. Я уцепился за эту ниточку, рванулся, очнулся будто бы ото сна, забыл о еде и сне ещё на многие недели — заставить кого-то плыть в те места было почти невозможно, но я справился. Что мне ещё оставалось делать? Один из дедков, у кого ещё сохранилось собственное затхлое судёнышко, за бешеные деньги согласился отвезти меня, хотя постоянно твердил, что место проклято и делать там нечего. Мы плыли дня два, я хотел есть, жажда терзала изнутри — я даже не могу поверить в то, что так долго терпел и держался без единой капли крови. Понимание того, что я могу спасти тебя, подарить тебе лучшее оружие из всех возможных, подгоняло, давало сил. Хуже было другое — пришлось нырять. Да-да, посреди льдин и лютого холода, мне пришлось очаровать дедка, раздеться и нырнуть в пучину. В первые секунды мне показалось, что даже вампирские силы не смогут выдержать такие холод и давление, но становилось легче. Было темно, холодно. Страшно. Руки и ноги сводило судорогой, мозги готовы были лопнуть, от голода я готов был потерять сознание или накинуться на первую попавшуюся рыбину и разорвать прямо так, сырой. Время тянулось, давило, я не знал, где нахожусь и как долго мне ещё надо погружаться вниз. А дна всё не было, и какая-то трусливая надежда появлялась — а вдруг всё же умер? Я струсил тогда, Льюис, мой дорогой, потерял себя, на время потерял разум и хотел лишь есть и выбраться на воздух, в тепло, подальше от всего этого. Хуже всего был голод — клыки так безумно сильно давили, доставляли ужасную боль, впивались в язык, и тогда, когда я уже едва не начал жрать себя самого в этом холоде и темноте, увидел его. Или скорее почувствовал, как природная тьма расходится в стороны, а он излучается свою собственную, дарит прозрение и в то же время не даёт разглядеть что либо. А когда я наконец ухватился за рукоять, появились они — ринулись со всех сторон, защищая своё сокровище. Как сладка была их холодная, особенная кровь. Русалки и тритоны, потерявшие свою суть рядом с этим мечом, пытались убить меня, бессовестного грабителя. Но я был так ужасно голоден, что не побрезговал их полумёртвой кровью, раздирал их глотки, грудные клетки, выпивал нектар из самых сердец. Многие бросились прочь, и лишь один из них, огромный, бледный, с зеленовато-белыми волосами, сияющими в темноте, как и глаза без зрачков, тритон, бросился на меня тогда, когда я упивался очередной жертвой. Полоснул по лицу столь резко, что я даже не понял, что произошло. Опьянел от крови, забыл, что есть что. Тогда мне казалось забавным то, как он корчится и извивается в воде, пытаясь собрать свои кишки — Саиль сама решила, что нужно в это мгновение, направила мою руку. Как поднимался на поверхность — не помню. Помню лишь, что, когда взобрался на борт, и воздух обжёг кожу, кричал от боли, вопил и даже плакал. Как ребёнок, свернувшись на дне этой задрипанной шхуны — соль разъедала лицо и глаза, особенно… рану. Дед что-то лопотал надо мной, вскоре взревел мотор, а я подвывал с ним в унисон, прижимая к себе Саиль. Нет, мне никогда не держать её в руках. Если кому-то, то только тебе, Льюис. Мой король.

Рана теперь была закрыта, я её заботливо перевязал и теперь глядел на вампира, что с такой неохотой и в то же время упоением рассказывал о своём совершенно не радужном погружении за мечом, который, как оказалось, обладает собственным разумом. Я покосился на длинный свёрток, что ехидно прислонился к стене у кровати и будто смотрел на меня в ответ, бросая вызов, мол, что, струсил, мальчик? Фыркнув ему в ответ, я провёл пальцами по шелковистым — теперь уже шелковистым после вечернего умывания — волосам брата, выдавил из себя улыбку:

— Что ж, по крайней мере ты хорошо отдохнул на курортах Аляски.

Вампир глянул на меня с таким возмущением, как будто собирался прямо сейчас взять и задушить после такой душещипательной исповеди, но быстро сменил гнев на милость и даже улыбнулся — кривовато, явно испытывая боль от раны. Не спрашивая разрешения, притянул меня к себе, усаживая на колени и запечатывая губы поцелуем. И мне казалось, что на нём до сих пор остались кристаллики океанской соли, не вымоются до самого конца его жизни. Что ж, может быть и так. Но, во всяком случае, целоваться за это время он не разучился.

— Если вы закончили изливать друг другу души, предлагаю собраться и выезжать. Одному из лазутчиков Тёмных мне уже пришлось свернуть шею, — нас с братом окатило холодом раздавшегося внезапно голоса Павшего.

— Знаешь, что? — внезапно сорвалось с моих губ, пока я будто со стороны смотрел, как вскакиваю с колен брата и надвигаюсь на мрачного и смурного Аэлирна, хватаю его за воротник рубашки и тащу обратно к креслу. – Проблемы и претензии здесь, видимо, только у тебя. И, надо сказать, безосновательные! Так что, молчи и получай удовольствие, а вечером у костра поговорим, ясно тебе?