Каменные скрижали

Жукровский Войцех

— По-моему, на поле въезд запрещен, — удивился Тереи. — Ворота постоянно закрыты.

— У него ко всем воротам золотые ключи, — чин охраны перебрал пальцами, словно отсчитывая деньги. — Это хайдарабадский низам, из-за него и самолет опоздал.

— Так вот кто тебя сопровождал, — Иштван поцеловал Маргит в губы. — Так и подмывало сказать ему пару теплых слов. В таких машинах раскатывает и не может вовремя приехать к самолету.

— Он ждал-ждал посадки и заснул, а разбудить его никто не осмелился. Секретарь сказал: «Если надо, пусть самолет отправляют, а моему господину подадите другой самолет». Другого не было, и поэтому пришлось ждать, пока он сам проснется, — сказала Маргит. — А так он вполне милый человечек, все время на меня оглядывался и посылал слугу преподнести мне фрукты.

— А ты уж и очарована.

— Да, — засветились у нее глаза. — Потому что вижу тебя. Иштван отдал багажные жетоны, носильщики подхватили их и почти без задержки

принесли чемоданы к автомобилю. А он, держа Маргит за руку, смотрел на небо, обваливающееся под тяжестью пурпура. Ошеломляющая щедрость надвигающегося лилового сумрака встревожила и низама, его машина приостановилась, двухстворчатые дверцы распахнулись, придерживаемые слугами в мундирах, пороскошнее фельдмаршальских, но из машины низам не вышел, только голову высунул. Иштван почувствовал, как крепко сжались девичьи пальцы, которые он так бережно держит.

Пурпурный отсвет упал на лицо Маргит, лег на раскрытые восторгом тубы.

— Смотри, пей безумие небес, — тихо сказал Иштван. — Такой закат предвещает на завтра сильный и жаркий ветер… Знаешь, что творится в Каире? Там тоже зарево стоит, но от человеческих рук. Маргит, глянь туда, там небо словно шипит от жара.

Но Маргит повернулась лицом к нему, ей было не до небес, в ее глазах была бесконечная преданность.

— Слушай, а если начнется война?.. Ты обязан будешь вернуться? А вдруг вас здесь интернируют, — грезя вслух, сказала она. — Индия будет за нас. И тогда ты останешься со мной.

XI

«Если бы Маргит не захотелось пойти на прием, ее и ломовыми лошадьми туда не затащили бы, она вопреки всем уговорам осталась бы со мной. Однако раз она приехала в Дели надолго и декан приглашает, следует покрутиться среди преподавателей, — сам себе объяснял Иштван, выходя из дому. — Настанет вечер, и она уже будет только для меня… Долго ли тянутся такие приемы? Первой она удрать не может, сразу пойдут разговоры, мол, держится особняком. Ну, полтора, ну, два часа самое большее.

Может, заглянуть к Нагару? Наверняка он у русских, получил приглашение. Не имеет значения, подожду, мне нравится, как стучат телетайпы. Посмотрю последние сводки. Вдруг как раз что-нибудь и узнаю? Нагар расскажет, как было в посольстве, ведь корреспонденты русских тоже прижмут: что с Венгрией?»

Шестое ноября. Тридцать девятая годовщина. Вечер холодноватый, воздух с привкусом сухого вина оставляет на языке терпкий привкус брожения. Просторные газоны, засыпанные листьями бассейны со спящими фонтанами, наполняют взор осенней грустью. Небо желтовато-зеленое, с нездоровыми красными прожилками. Слышно редкое шлепанье тяжелых капель росы. Музыка насекомых притихла. Иногда издали доносятся, как тщетное подражание ей, короткие настойчивые сигналы велосипедных звонков и блеющие клаксоны моторикш.

Иштван идет по обочине шоссе. Машину он оставил дома, спешить ему некуда.

Позавчерашний дохленький прием… Байчи неожиданно устроил у себя в резиденции просмотр фильма для общественности. Об экспериментальном рисосеянии на дунайских разливах. Эрзац крупной игры. Сообщения из страны звучали успокоительно, и он решил собрать дипкорпус, еще кое-кого пригласить, сделать вид, что все в порядке, раз мы занимаемся проблемами сельского хозяйства. А под это послушать, что говорят, разнюхать, чего ждут от нового правительства Надя в западных посольствах. «Просмотр прошел в дружественной обстановке», — так должен был выглядеть этот отчет для МИДа. Дернула его нелегкая с этим просмотром. Иштван пожимает плечами, две складочки усмешки прорезаются в уголках губ. Посол, ссорясь с женой, топчется, ждет на лестнице, а гостей нет. На столах бутылки с кока-колой и минеральной водой, полные рюмки со сливовицей и вином, подносы с закусками, парк иллюминирован гирляндами цветных лампочек. Длинные ряды пустых садовых креслиц, и белая полоса света, бьющая в распростертый саван экрана. Шестеро соизволивших прийти беседуют шепотком, словно в траурном зале. Полный провал! Просмотр смахивает на издевательство, гости бродят, как привидения. С шести утра пушки снова гремят вокруг Будапешта. Иштван видит красные брызги далеких выстрелов, от которых полощется ноябрьский туман, раскат за раскатом доносится гром, со звенящим всхлипом разлетаются на плитах тротуаров выбитые стекла, в парках осыпается порыжевшая мокрая листва. Обращение писателей, призыв Венгерского Красного Креста не подвергать столицу разрушениям… «Не изволите ли рюмочку палинки, — поощряет Ференц, клоня голову набок. — Холодный вечер нынче…» И немногочисленные робеющие гости принимают все, что им так предупредительно предложено. Здесь Двояновский и польский советник по делам культуры. Поляки не подвели, пришли югославы. Здесь президент Общества индийско-венгерской дружбы, высокий, с морщинистым лицом, в буром кашмирском платке, накинутом на голову и плечи, как это обычно делают сельские бабехи, здесь и представитель из министерства, но чиновничек низкого ранга, последняя спица в колеснице. Французы и англичане не пришли, им

не до приемов, у них все вверх дном по случаю Суэца. Бои на канале продолжаются. Американцы бойкотируют коммунистическое посольство, поскольку Кадар призвал русских. С нынешнего утра в сообщениях ТАСС события в Будапеште именуются контрреволюционными. И если посольство устраивает никчёмный кинопросмотр, значит, оно одобряет вмешательство. Русские и китайцы не пришли, потому что не поняли, что кроется за просмотром: а вдруг какая-нибудь провокация? Через несколько дней выяснится, что за люди сидят в венгерском посольстве в Дели, за кого они выскажутся… «Лучше выждать», — горько усмехается Иштван. Сколько раз за последнюю неделю посол вызывал завхоза и спрашивал об одном и том же; пришли или нет приглашения на прием к русским? Однако больших конвертов с золотым тиснением не было. «Вдруг случайно упустили из виду», — пытался утешать Ференц, но оба понимали, что такое упущение по-своему красноречиво. Контрреволюция. Грохочущие, неповоротливые танки идут на штурм крутых и узких улочек Буды. «Не хотели нас видеть, — сам себе кивает Иштван. — Предпочли, чтобы наши постные лица не портили праздника. И еще не пришли инструкции, как теперь должно к нам относиться… Без указаний из министерства даже дружба подлежит мораторию. Надь обезумел, денонсировал Варшавский договор и объявил Венгрию нейтральным государством. Русские отлично понимают, что это за нейтралитет. Все западные издания в восторге печатают снимки зверски убитых коммунистов. Миндсенти открыто призвал нацию к оружию. Нейтралитет. По отношению к чему нейтралитет? К социализму? К капитализму? Восстанием завоевать нейтралитет? Меч в руках безумцев. Нарушение „военного равновесия сейчас невыгодно ни одной из сторон. Русские говорят ясно: „Кто не с нами, тот против нас“. Власть выскользнула из рук Надя, его подхватила стихия, решала улица. А заполнившая улицу слепая сила вооруженной толпы полыхнула жгучей ненавистью и давними обидами. Этот проклятый майор Стоун при встрече сунул хлыст под мышку и пожал мне руку: „Поздравляю. Наконец-то вы решились порвать красный мешок, который вам напялили на голову…“ Если так мыслит он, не разбирающийся в политике, то, что остается русским?.. С чего нам доверять? Почему накануне вторжения Кадар с четырьмя министрами исчез неведомо куда? Запад твердил: сломленный в тюрьме человек струсил, вышел из игры“. Бежал из Будапешта за оцепление советских войск, находится в Сольноке. Обвиняет Надя, создает новое правительство. Видимо, он только сейчас вступает в сражение за высшую ставку, за Венгрию? Или за себя? На чьей стороне правота? Время, покажет… Время».

Иштван невольно ускоряет шаг, позади остается грузная каменная Триумфальная арка, символ освобождения, на который хватило индийцев. Высоким углом взлетали колени, торчащие из-под клетчатых юбочек, поторапливаемый голосами волынок последний полк шотландских стрелков парадным шагом покинул город.

Взгляд спешит вдоль широкой, перспективы бульвара к далекому зданию парламента, сумрачной глыбе, желтоватой от подсветки с небосвода. На газонах пасутся священные коровы, горбы у них вымазаны суриком, при каждом шаге животного простецки побрякивает медный колокольчик.

Самая представительная артерия города дышит великим покоем, сельской дремотой. Вдали, как низкие звезды, мерцают огни приближающегося автомобиля. На свету фар искрится стекляшка, насаженная на коровий рог набожной рукой. Иштван с дрожью думает: «Я тут разгуливаю, а мои мальчики…» И вдруг, словно по волшебству перенесенный, видит восьмилетнего Гезу, голова ребенка выставлена за разбитый подоконник. Геза в упоении любуется обильными зелеными и оранжевыми ожерельями, висящими в небе над парком, это бьют трассирующими пулями крупнокалиберные пулеметы.

— Долой оттуда, — бормочет Иштван, словно сын может его услышать. Как зачарованный, водит он взглядом по небу, темнеющему над огромными деревьями, смотрит на длинные ряды сияющих фонарей, мог бы поклясться, что только что был в Будапеште..-. Еще не прошло головокружение, Иштван останавливается, затаив дыхание, словно соскользнувший с невероятной высоты. В ушах еще шумит после полета.

Проходят две женщины с закутанными детьми. Бряцание браслетов на руках и ногах, тихие певучие голоса. Явились из тьмы, ошарашили алыми сари и исчезли во тьме под деревьями.

Он поднимает голову к такому далекому небу, по которому плывут редкие звезды, и из глубины сердца обращается с молитвой: «Оставь их мне. Укрой. Защити. Я так редко Тебя о чем-то прошу…»

По звездам пробегает легкая дрожь. Они расплываются во взгляде, помутившемся от набежавших слез.

«А ведь ты желал свободы от них, — совесть словно напоминает о недавних путаных мечтах. — Если бы не Илона, ты мог бы… Ты твердил: я тоже имею право на новое счастье». «Не такой ценой», — содрогается Иштван. Отчаянно ищет он свидетельства, что он не хуже других, не заслуживает злейшего, — чем те, кто проклят и растоптан. Есть за душой горстка каких-то заслуг и благих порывов, но готов захлестнуть «потоп вины. „У тебя для меня не хватало времени, — укоряет голос. — А просишь моего для себя…“