Каменщик революции. Повесть об Михаиле Ольминском
Шрифт:
Как-то в партийной столовой к Михаилу Степановичу подошел один из ленинских сподвижников — Пантелеймон Николаевич Лепешинский. Подошел с целью прозондировать настроение новичка.
Разговор не удался, результат его показался Пантелеймону Николаевичу вовсе неутешительным.
Вечером, рассказывая жене своей Ольге Борисовне о попытке установить контакт с новичком, Пантелеймон Николаевич вынужден был признаться, что контакта не получилось, новичок слишком осторожничает, подозрительно косит на собеседника глазом, что-то бормочет о своих антипатиях к бонапартистским и бюрократическим замашкам партийных верхов, о своем доверии к демократическим инстинктам низов и готов, по-видимому,
— Кандидат в меньшевики, — вынес приговор Пантелеймон Николаевич.
Но он ошибся. Новичок оказался куда умнее и проницательнее, нежели показалось с первого взгляда Пантелеймону Николаевичу. Нигде не декларируя своей позиции, он продолжал пристально вглядываться в окружающую его эмигрантскую жизнь, усердно работал штемпелем в экспедиции, упаковывая газеты для рассылки по сотням адресов, не упускал ни единого случая сопоставить слова и дела борющихся сторон и терпеливо ждал часа, когда и разумом и сердцем сможет стать по ту или иную сторону барьера.
Наблюдавшему со стороны могло показаться, что процесс «вызревания позиции» несколько затянулся, и вполне возможно, что многие, оказавшись в положении Михаила Степановича, давно уже определили бы свои симпатии и прибились к тому или иному берегу, но все дело было в том, что он выбирал товарищей для совместной борьбы не на день и не на год, а на всю жизнь.
Потому и не торопился. И каждую уделенную ему монетку внимания и сочувствия не клал поспешно в карман, а каждый раз пробовал на зуб, проверяя чистоту и прочность металла.
О том, как неотвратимо, хотя и очень осторожно приближался он к позиции большевиков, сам Михаил Степанович некоторое время спустя повествовал так:
«Передо мной совсем еще недавно (по особым обстоятельствам) стоял вопрос: куда примкнуть? Со сторонами я мог познакомиться только по печатным источникам и проникся сильнейшим предубеждением против «большинства» за его бюрократизм, бонапартизм и практику осадного положения. Я готов был растерзать Ленина за его фразы об осадном положении и кулаке. Оставалось примкнуть к «меньшинству». Но вот беда: я не мог найти в печати указания на такие общие принципы, которые по своей ясности, важности и неотложности оправдали бы революционный образ действий по отношению к съезду и его постановлениям… Оставалось выбирать одно из двух:
Первое. Подвергнуть себя тирании осадного положения, подчиниться требованию «слепого повиновения», узкому толкованию партийной дисциплины, возведению принципа «не рассуждать» в руководящий принцип; признать за высшими учреждениями «власть приводить свою волю в исполнение чисто механическими средствами» и т. д.
Второе. Стать под знамя восстания, помочь разрывать уже сорганизованную партию, и не в силу расхождения в основных принципах, а из-за недовольства деталями устава и способом его применения.
Ни туда, ни сюда. Положение трагическое…
…Я решил поближе познакомиться с тем, как проводятся на практике принципы бюрократизма, бонапартизма и осадного положения. И то ли уж неудачи меня преследовали, только я узнал многое, а гильотины все-таки в работе у «большинства» не видал, Робеспьеров не встречал, требования слепого повиновения не слыхал. Осмеливался даже почтительно рассуждать — и ничего, жив!
Скажу яснее. Я заявил, что, оставляя про себя, как не относящуюся к делу, свою оценку действий «большинства» и «меньшинства» на съезде и после съезда, я не вижу в настоящее время оснований к революционному образу действий
Он определил, с кем правда. Но он положил сам себе непременным условием до того, как во всеуслышание объявит, какую он принял веру, переговорить с Катей. И отступить от этого им самим установленного непременного условия, конечно, не мог.
Выяснив, что Катя еще не скоро вернется в Женеву, Михаил Степанович в начале лета поехал в Париж. И перед отъездом из Женевы написал письмо Ленину, с которым еще не был знаком лично. Письмо предельно откровенное и предельно честное. И уже одно то, что он без утайки распахнул душу перед Владимиром Ильичем, можно счесть убедительнейшим доказательством того, что был он уже с Лениным.
«Дорогой товарищ! Мне очень жаль, что я не мог ближе познакомиться с Вами в Женеве. Почему? Вы должны принять во внимание, что до 35 лет моя жизнь определялась одним миросозерцанием, коренная ломка в эти годы — вещь очень трудная, а еще труднее продумать и последовательно провести для себя новое мировоззрение во всех его разветвлениях, до предела практического применения к жизни. Вопросы для нынешней партийной работы застигли меня совершенно не подготовленным. Единственная практическая деятельность, на какую я считал себя годным без риска наглупить, состояла лишь в том, чтобы стукать штемпелями. При таких условиях Вам не могло быть интересно знакомиться со мною, мне неинтересно слушать Ваш синтаксис, цока не научусь складывать бе-а-ба. Теперь я кое в чем разбираюсь, но еще по тысяче вопросов сижу в болоте. Все-таки попытаюсь написать статейку на тему предпоследнего абзаца программы партии. Чтобы не сделать при обсуждении такой щекотливой темы ложного шага, который был бы не в интересах ЦК, я пошлю прежде всего статью эту Вам лично в надежде, что Вы примете во внимание мое ученическое состояние в данный момент и что мы сообща обсудим этот мало разработанный вопрос.
Меня иногда спрашивают: в «большинстве» я или в «меньшинстве». Ехал я за границу нулем, но чем больше здесь знакомился с «меньшинством»… тем больше становился для него минусом и тем сильнее тяготел к «большинству». И все-таки я не могу сказать, что примыкаю к «большинству»…»
Да, он еще не мог сказать этого. Хотя и хотел сказать. Больше того, знал, что в скором времени скажет: «я с вами». И если не сказал этих слов в этом письме, то лишь потому, что присущая ему правдивость — правдивость, доходящая до щепетильности, — не позволяла сказать до тех пор, пока не будет устранена даже тень сомнения.
Обусловливалась эта тень сомнения возможностью, хотя и маловероятной, услышать из уст Кати сколько-нибудь веские доводы в защиту занятой ею позиции.
Так представлялось ему. Но вот, написав: «не могу сказать, что примыкаю к «большинству», — он писал далее в своем письме Владимиру Ильичу:
«Прежде всего я считаю самый вопрос, поставленный в такой форме, праздным. В политике не судят, а действуют, то есть определяют свое отношение не к прошлому, а к настоящему и будущему. «Большинство и меньшинство» теперь уже отошли в историю. В настоящее время вопрос должен ставиться так: «за кого вы: за ЦО или за ЦК». — Я за ЦК, но и тут с оговоркой. Я слишком мало знаю тактику ЦК… Если я войду в организацию, я, может быть, стану отрицательно относиться к некоторым сторонам или приемам его деятельности.