Камешек в небе (= "Галька в небе"). Звезды как пыль (другие переводы)
Шрифт:
Но лицо его было желтым и несчастным, когда он бормотал:
— Меня не оставят в живых. Близятся мои Шестьдесят, и меня не оставят в живых.
— После всего, что ты сделал? Чепуха!
— Я слишком много знаю, Пола, и мне не доверяют.
— О чем ты слишком много знаешь?
Тем вечером он чувствовал себя особенно усталым, и ему хотелось снять с себя давивший на него груз. И он рассказал ей. Вначале она не поверила ему, а потом, когда недоверие прошло, она могла лишь сидеть неподвижно, объятая холодным ужасом.
На следующий
Его не было на месте. Считали, что он может быть в Конере, в шести тысячах миль от Чики, однако он не слишком точно придерживается своего расписания. Да, он непременно должен вернуться в Чику, но когда, они не знают. Не назовет ли она свое имя? Тогда ему обязательно передадут.
На этом она прервала разговор и приложила пылающую щеку к стеклу будки, благодаря его за прохладу. Глаза ее были полны непролитых слез.
Дура. Дура!
Он так помог ей, а она, к своей горечи, прогнала его. Он рисковал своим здоровьем, и даже большим, чтобы спасти достоинство маленькой землянки перед Внешним, а она его прогнала.
Сто кредитов, посланных ею в Штат-хауз на следующее утро после происшествия, вернулись без какой-либо сопроводительной записки. Тогда она хотела связаться с ним и извиниться, но побоялась. Штат-хауз предназначался только для Внешних, как же она могла туда проникнуть! Она даже не видела его никогда, кроме как издалека.
А теперь… Она позвонила бы даже во дворец Прокуратора, чтобы только… только…
Только он и мог теперь ей помочь. Он, Внешний, способный говорить с землянами с позиции равенства. Она ни за что не догадалась бы, что он Внешний, если бы он сам ей не сказал. Он такой сильный и уверенный в себе. Он должен знать, что нужно делать.
Ведь должен же кто-то знать, потому что незнание означает уничтожение всей Галактики.
Конечно, многие Внешние заслуживают такой судьбы — но разве все? А женщины, дети, больные, старики? Добрые и хорошие люди? Алварден? Те, кто никогда и не слышал о Земле? А ведь, в конце концов, все они — люди. Подобная ужасная месть на все времена перечеркнула бы любую справедливость, на которую может — нет, могла бы претендовать Земля во имя морей пролитой крови.
А потом, как из ниоткуда, раздался звонок от Алвардена. Доктор Шент покачал головой.
— Я не могу с ним говорить.
— Ты должен, — с яростью бросила Пола.
— Здесь? Это невозможно… это означало бы конец для нас обоих.
— Тогда не надо. Я позабочусь обо всем.
Сердце ее громко пело в груди. Конечно, это только потому, что ей представляется возможность спасти мириады человеческих жизней. Она вспомнила его широкую открытую улыбку и то, как спокойно он одержал верх над полковником, как тот склонил голову, извиняясь перед земной девушкой, которая получила право прощать его.
Бел Алварден мог все!
Алварден мог,
Здесь, в приемной старательно лишенного жизни офиса, он чувствовал себя нежелательным вторжением.
Он постарался подобрать нужные слова.
— Я ни за что бы не осмелился отвлекать вас визитом, доктор, если бы не профессиональный интерес к вашему синапсиферу. Я получил сведения о том, что в отличие от многих землян, вы не настроены недружелюбно к людям Галактики.
Это вступление явно оказалось неудачным, ибо доктор Шент поспешно вскочил.
— Не знаю, кто дал вам эту информацию, но он ошибся, навязав мне симпатию к чужеземцам. Я не испытываю к ним ни симпатии, ни антипатии. Я землянин…
Губы Алвардена сжались, и он повернулся к выходу.
— Понимаете, доктор Алварден, — остановил его торопливый шепот, — мне очень жаль, но я действительно не могу…
— Я понимаю, — холодно сказал археолог, хотя абсолютно ничего не понимал. — Всего хорошего.
Доктор Шент слабо улыбнулся.
— Давление, оказываемое моей работой…
— Я тоже очень занят, доктор Шент.
Он повернулся к двери, внутренне проклиная все земное племя и чувствуя, как в груди у него закопошились те слова, которые почти не задевали его чувство дома. Например, поговорки «Вежливости на Земле столько же, сколько сухости в океане» или «Землянин даст вам все, пока оно ничего не стоит, а ценится еще меньше».
Рука его уже разрушила фотоэлектрический луч, с помощью которого открывалась входная дверь, когда он услышал за собой звук торопливых шагов и легкий свист. В руке у него оказался клочок бумаги, а когда он обернулся, то успел лишь заметить, как мелькнуло что-то красное.
Он сел в казенную машину, и только после этого развернул бумагу. На ней были торопливо нацарапаны следующие слова:
«Спросите, как пройти в Большой игорный дом, и будьте там сегодня в восемь часов. Убедитесь, что за вами не следят».
Он сердито нахмурился и перечитал записку пять раз, потом начал снова, как будто надеясь разглядеть следы невидимых чернил. Независимо от своей воли он огляделся. Улица была пуста. Он приподнял руку, чтобы выбросить клочок бумаги в окно, но заколебался и убрал его в карман пиджака.
Вне всякого сомнения, если бы оказалось, что на вечер у него запланированы другие дела, данный момент можно было бы считать концом повествования, а также началом конца, возможно, нескольких триллионов людей. Но случилось так, что других дел у него не было.
И, разворачивая машину, он гадал про себя, не была ли эта записка…
В 8 часов он медленно ехал вдоль шеренги наземных машин, разместившихся сбоку извилистой дороги, ведущей, очевидно, к Большому игорному дому. Он спросил лишь один раз, и спрошенный прохожий подозрительно посмотрел на него и коротко бросил: