Камни Флоренции

Маккарти Мэри

Среди итальянцев выделяются Пьеро Подагрик, которого легко узнать по кольцу с бриллиантами и девизу «Semper»^{30} на сбруе коня; три девушки из семьи Медичи, одетые пажами, с перьями на шляпах, верхом на гарцующих лошадях; по-девически прекрасный белокурый Лоренцо в костюме, который он надевал на турнир в 1459 году; «красавчик Джулиано» с леопардом; миланский герцог Джангалеаццо Сфорца на коне со звездой на лбу; тиран Римини Сиджизмондо Малатеста; сам Гоццоли, в шапке, на которой написано «Opus Benotti», и его учитель, Фра Беато Анджелико. Среди других персонажей предположительно можно назвать Пико делла Мирандола, Полициано, членов семьи Торнабуони, Никколо да Уццано, Филиппо Строцци, при котором начали строить дворец Строцци, и Каструччо Кастракане (умершего в 1328 году). Над кавалькадой летают птицы, в том числе красивый длинношеий фазан; на реке плавают несколько уток. В процессии можно заметить множество собак, двух леопардов и обезьяну. В отдалении, среди каменистых скал, борзая гонит оленя. Еще дальше, в «Раю», который представляет собой просто кусочек флорентийского пейзажа с узкими силуэтами кипарисов, с пальмами, чьи кроны похожи на метелочки из перьев для сметания пыли, с деревушкой, с далекими горами, видимо, Монте Морчелло и Монте Чечери, молитвенно сложили руки ангелы с крыльями из павлиньих перьев.

То там, то здесь в этой модной толпе мелькают изящные, сильные, крепкие ноги молодых флорентийцев, одетых в пажеские костюмы, с копьями в руках; золотые локоны у всех розовощеких молодых людей, и юношей, и девушек, ровно уложены и кажутся влажными, словно они

только что побывали у парикмахера. А пожилые мужчины в красных шапках, выстроившиеся в ряд позади знаменитостей, чрезвычайно гладко выбриты, что также характерно для флорентийцев. Эти жесткие, вполне материальные мужские лица с резкими чертами, толстые, с двойными подбородками, или худые и обтянутые кожей, выделяются среди этих чудесных и священных событий, и реал изм их лиц, вторгающихся в святость или, как в данном случае, в пышную сказочность происходящего, производит странное впечатление. Такие же сероватые лица возникают, как вечное напоминание о прозе жизни, у Мазолино, Мазаччо, Пьеро, Гирландайо, Гоццоли, Филиппино Липпи. Это лица горожан, и кажется, будто они тайком пробрались на картины и стоят там, вытягивая шеи, чтобы их заметили, как на современных газетных фотографиях, запечатлевших какого-нибудь главу государства или кинозвезду среди толкающейся локтями толпы. Конечно, этим столпившимся флорентийцам очень хотелось войти в историю, и, по сути дела, они добились этого, хотя их имен, по большей части, уже никто не узнает, и они так и останутся для нас анонимной, повседневной, банальной частью истории — той ее частью, которая не меняется никогда. А правда состоит в том, что эти лица выжили, причем в буквальном смысле этого слова. Из реальной жизни исчезли красивые юноши и девушки, танцующие грации и Мадонны. На улицах современной Флоренции вам никогда не доведется встретить живого персонажа Донателло — какого-нибудь святого Георгия или Давида, но пожилые модели Гоццоли и Гирландайо попадаются на каждом шагу.

Горожане, возникающие на периферии картин кватроченто, иногда приводили с собой своих жен — остроносых дам с худыми лицами, в белых чепцах и строгих черных платьях, которых можно видеть на фресках Гоццоли и Гирландайо. Появление этих женщин, этих пристрастных наблюдательниц, означает, что здесь, во Флоренции, живопись сделала шаг в сторону жанрового направления, и с тех пор это направление стало альтернативой магии и волшебству. С Фра Филиппо, Гоццоли и Гирландайо кровати, горшки и кастрюли, кувшины и тазы, стулья, столы, тарелки, словно отгруженные какой-то компанией, занимающейся перевозкой домашнего скарба, стали проникать в сюжеты из Священной истории. Для Гирландайо появление на свет Святого Младенца превращается в роды в окружении повитух и служанок. Конечно, элементы жанра присутствовали во флорентийской живописи еще во времена Джотто, которому нравилось изображать человека, спящего в кровати среди аккуратно сложенных вещей, но настоящее вторжение предметов домашнего обихода в четко выстроенный, безупречный интерьер началось лишь тогда, когда, в силу логической необходимости, художникам, воспевавшим молодость, любовь, весну, танец и роскошные увеселения, пришлось перевести свои часы на реальное земное время. Quant’e bella giovinezza, / Che si fugge tuttavia [75] . Горшки и кастрюли, кувшины и тазы — это последствия любви и танцев.

75

Quante bella giovinezza, Che si fugge tuttavia (О, как молодость прекрасна, но мгновенна!) — начальные строки знаменитой песни-ритурнели Лоренцо Медици Великолепного.

Глава седьмая

B 1786 году тридцатисемилетний Гете осуществил свою мечту увидеть Италию. Во Флоренции, «быстро осмотрев город, собор, Баптистерий и сады Боболи», он подвел итог своим впечатлениям: «В городе можно увидеть доказательство процветания построивших его поколений; сразу же возникает убеждение, что они имели счастье долгое время находиться под властью мудрых правителей». Ангелы расплакались бы, услышав это уверенное заявление немца. И все же, при всей спорности вывода, ощущения поэта были верными. Любой, кто приедет во Флоренцию, не имея представления о подлинной истории города, придет к тому же заключению. Лишь переменчивый климат выдает его истинный характер; в «хорошие» дни весной и на протяжении всей осени, Флоренция представляет собой образец города с идеальной системой управления, архитектурное воплощение справедливости, равенства, пропорции, порядка и уравновешенности. Одной из основных задач древних героев, подобных Тезею, было строительство городов, и Флоренция выглядит так, словно она возведена неким древним героем и законодателем, чтобы стать пристанищем добродетели и гражданского мира. Если смотреть издалека, с высоты птичьего полета, город, выстроившийся для обозрения параллельными рядами по обе стороны зеленой реки, действительно производит впечатление «идеального управления», воплотившегося в упорядоченном распределении вертикалей и горизонталей, в планировке окружающих его холмов и склонов, отделенных друг от друга темными кипарисами, с равномерно расставленными желтыми виллами; подобно тому, как флорентийская живопись, научившись управлять пространством, превратила каждый шедевр в маленький полис. На кампаниле Гете, без сомнения, заметил небольшие барельефы, выполненные Андреа да Понтедера [76] и другими мастерами и изображающие Земледелие, Металлургию, Ткачество, Закон, Механику, и так далее — образцовая, высеченая в камне система политической экономии. Во всем, что есть во Флоренции, от самого грандиозного до самого незначительного, утверждается незыблемость закона.

76

Андреа да Понтедера, более известный как Андреа Пизано (ок. 1290–1348 или 1349) не только украсил флорентийскую кампанилу рельефами и статуями, но и руководил (после смерти Джотто в 1337 г.) ее строительством.

Великий герцог Козимо I, человек не слишком чувствительный, разрыдался, увидев, что его чудесный город утонул в иле и грязи после ужасного наводнения 1557 года. Это наводнение, самое страшное за двести лет, смыло старый мост Санта Тринита, а некоторые части города ушли под воду на глубину семнадцать футов. Река Сьеве, протекающая на взгорье, в долине Муджелло, внезапно вышла из берегов, и воды ее хлынул и в Арно, размывая берега, плохо укрепленные инженерами Козимо; захваченные врасплох люди, находившиеся на мосту Санта Тринита, утонули, и лишь двое детей так и стояли на оставшейся одинокой опоре посреди бушующей реки, и в течение двух дней им переправляли хлеб и вино по веревке, протянутой с крыши дворца Строцци. Двое детей на необитаемом острове, чудесным образом получающие пищу откуда-то сверху, и проливающий слезы тиран создают трогательный образ Флоренции, чем-то похожий на сюжеты ранних фресок, — образ, в большей степени пронизанный присущей здешним понятием о добродетели, чем величественные «Победы», которые Вазари написал по заказу Козимо для Зала Пятисот, где во времена триумфа Савонаролы собирался Большой Народный совет. Горе тирана при виде зрелища, оставленного отступившей водой, вполне соответствует изобретательно проведенной спасательной операции, а она, в свою очередь, вызывает в памяти еще один характерный для Флоренции классический нежный образ: Госпиталь Невинных младенцев (Spedale degli Innocenti), первое архитектурное творение эпохи Возрождения [77] , изысканный приют, построенный Брунеллески для городских найденышей, с десятью медальонами из глазурованной терракоты работы Андреа делла Роббиа, на которых изображены спеленутые младенцы, лежащие в разных позах рядком, словно в детской, над изящным светло-желтым портиком.

77

Строительство Госпиталя Невинных младенцев, первого флорентийского сооружения Брунеллески, началось в 1421 г.

То, что бросилось

в глаза немецкому поэту, осматривавшему город на бегу, была Республика, воплощенная в общественных зданиях, площадях, церквях и статуях; вернее, идеальная республика, построенная из pietra dura, pietra farte, грубых камней и мрамора, выложенного геометрическим узором. Эта Республика никогда не существовала как политическая реальность, она была всего лишь желанием, мучительной ностальгией по хорошему правительству, излившейся в стихах и историях, в архитектуре, живописи и скульптуре. Вид розового города с башнями, служивший фоном для ранних флорентийских фресок (вскоре он превратился в белый город эпохи Возрождения, с классической архитектурой и скульптурой), полностью соответствует представлениям Данте и Макиавелли об идеальном городе, омытом чистым светом разума, даже если и Данте, и Макиавелли, движимые отчаянием, уповали на избавителя свыше (какого-нибудь императора или принца), который явился бы, подобно Мессии, и спас реальный город; точно так же Савонарола уповал на Иисуса и на конституцию по примеру венецианской, а бедные флорентийцы — на ангелов. Гете показалось, что он увидел доказательства мудрого правления, но на самом деле речь шла о мудром владении пространством — единственном типе управления, которым в совершенстве овладели флорентийцы, и которое великие строители Республики передали, словно Великую Хартию, следующим поколениям. К 1786 году флорентийцы уже два с половиной века страдали под гнетом явно порочного правления великих герцогов [78] , и город, который увидел Гете, был в значительной степени плодом зодчества этих герцогов, но в мосте Санта Тринита, во дворце Уффици, огромном Палаццо Питтм, в Форте Бельведере, в мощных, суровых дворцах на Виа Мадджо, Виа де Джинори, Корсо дельи Альбицци, с мрачными уступами крыш — возведенных при Козимо I и его жалких преемниках — неистребимо присутствовал «старый» способ строительства, республиканские традиции четкости, упорядоченности и простоты. Козимо I мог приказать воздвигнуть на площади Санта Тринита колонну из терм Каракаллы (подаренную ему папой) в честь своих военных побед, но ему было не под силу победить индивидуальность города; Флоренция не желала принимать образ великогерцогской столицы.

78

В действительности, Тоскана после смерти последнего Медичи, герцога Джованни Гастоне (1737), перешла под власть австрийской короны.

«Флорентийские историки, — писал Роско, очень умный юрист из Ливерпуля, современник Гете и биограф Лоренцо Медичи, — словно не желая более свидетельствовать о собственом закабалении, почти всегда заканчивали свои труды описанием падения Республики». Этот принцип действует до сих пор, причем под его влияние попадают даже иностранцы; покойный Фердинанд Скэвилл из Чикагского университета также завершил свою книгу по истории Флоренции падением Республики [79] . Существует ряд интересных специальных исследований конца эпохи великих герцогов, в частности, «Последний Медичи» Хэролда Эктона [80] ; есть и отдельные работы о периоде Рисорджименто и об иностранцах во Флоренции. Но собственно история Флоренции, словно по какому-то общему согласию, заканчивается вместе с затуханием ее гражданской жизни; после этого истории уже не существует — остаются только сплетни из личных дневников.

79

Труды американского историка Фердинанда Скэвилла (1868–1954), посвященные Флоренции, собраны в двухтомнике «Средневековая и ренессансная Флоренция» (Нью-Йорк, 1963).

80

Монография английского историка Хэралда Эктона (1905–1994) «Последние Медичи» увидела свет в 1932 г.

Слово «Осада» флорентийцы до сих пор пишут с заглавной буквы. Во Флоренции есть только одни развалины — содержащиеся в порядке руины стен, представлявшие собой в 1300–1325 годах «третий круг», или внешнюю линию обороны, вдоль которой сегодня разбиты бульвары; здесь можно увидеть остатки укреплений, построенных Микеланджело у горы Сан Миньято во время осады. Как явствует из описания Чарльза де Тольнаи [81] , изначально эти укрепления напоминали какое-то ракообразное, с длинными клешнями, мандибулами и усиками, вытянувшимися вперед, чтобы не пропустить момент, когда враг подойдет к кругам городских стен. И если ранее под словом «il nemico», враг, понимали сиенцев, пизанцев, лукканцев и миланцев, то во время осады, длившейся одиннадцать месяцев, оно раз и навсегда стало значить «испанцы».

81

Чарльз де Тольнаи (1899–1981) — американский историк искусства, один из авторитетнейших специалистов по творчеству Микеланджело.

Как уже говорилось, Флоренция не относится к числу городов, способных мгновенно погрузить вас в сентиментальные размышления, однако в летнюю ночь, если посмотреть через Арно с террасы на набережной Аччайуоли или Веспуччи, в тенях по ту сторону реки можно без труда представить себе войска императора Карла V. Дело происходит в августе 1530 года; только что Франческо Ферруччи, великий военачальник Республики, был захвачен в плен и убит под Джавининой, среди роковых Пистойских холмов, во время последней ожесточенной схватки с силами противника, во много раз превосходивших по численности силы флорентийцев. «Вы убиваете мертвеца», — прошептал он, падая, уже израненный, на предательский клинок вражеского командира. В городе, за стенами, почти ничего уже не осталось. Из церквей и монастырей вынесли все ценности, чтобы собрать деньги на оборону, женщины отдали для той же цели свои кольца; зимой из домов выломали на дрова оконные переплеты и двери. Запасы капусты и прочих овощей, выращенных на крышах домов, уже уничтожены. Еды в городе осталось на три дня. В памяти тосканцев еще живо ужасное разграбление Прато, города, расположенного ниже, в той же долине, солдатами испанца Кардоны и Джованни Медичи (будущего папы Льва X), не говоря уж о разграблении Рима лютеранами «католического» императора. Стоявший во главе городского гарнизона наемник из Перуджи Малатеста Бальони вступил в тайный сговор с испанцами и внезапно повернул на город орудия, стоявшие возле его штаб-квартиры у Порта Романа. Мечта о последнем, отчаянном сопротивлении, о том, чтобы поджечь дома, убить женщин и детей и погибнуть в страшной катастрофе, чтобы «от города не осталось ничего, кроме воспоминаний о величии его души, которые стали бы бессмертным примером для всех, родившихся свободными и с желанием жить свободными», — даже эта мечта оказалась неосуществимой. Назавтра город сдался.

Это был не первый случай, когда чужеземцы угрожали республике, стоя у самых ее ворот. Еще при жизни предыдущего поколения французский король подошел к городу, но отступил, испугавшись слов Пьеро Каппони. После разграбления Прато в 1512 году пожизненно избранный гонфалоньер Пьер Содерини в ужасе бежал, и, воспользовавшись страхом, который внушали их испанские союзники, в город вошли Медичи. Задолго до этих событий, в июле 1082 года, Флоренцию, единственный итальянский город, сохранивший верность папе, осадили войска императора Священной Римской империи Генриха IV, воевавшего с его защитницей Матильдой Тосканской. Город спасся благодаря невыносимой жаре, которая вынудила императора снять осаду через десять дней. В 1312 году другой германский император, Генрих VII, встал со своими войсками лагерем неподалеку от монастыря Сан Сальви, к востоку от городских стен, но в замешательстве отступил; это место до сих пор называют Кампо де Арриги — «Лагерем Гарри». Однако на сей раз, с приходом испанцев и их мстительного союзника из рода Медичи, папы Климента, в самом деле настал Судный день. Он стал последним подвигом, долгожданной кульминацией флорентийской истории. Из пожертвованных горожанами золотых и серебряных украшений и домашней утвари, а также освященных церковных сосудов в последний раз отчеканили красивый золотой дукат и серебряные полдуката. Вместо привычного изображения Иоанна Крестителя на одной стороне золотой монеты был изображен Крест, а на другой красовалась надпись «Jesus Rex Noster et Deus Noster» («Иисус Царь Наш и Бог Наш»). Этими монетами расплачивались с солдатами.