Камни

Дрейзер Анна

Отец продолжает спокойно смотреть на него, но Давид видит, как нервно он сжимает пальцы, и отчего-то это вызывает у него отвратительное, мерзкое и какое-то тошнотворное злорадство.

— Не будь ты моим сыном, я бы вышвырнул тебя за дверь, — чеканя каждое слово, отвечает он. — И, уверяю, тебе не помогли бы твои накачанные гигантские бицепсы. Но ты мой единственный ребёнок, которого я очень люблю. И я прощаю тебе твои оскорбления.

— Мне не нужны твои прощения. Ответь на мои вопросы, и я уйду.

— Зачем тебе это? Зачем тебе это сейчас?

Давид горько усмехается.

— Время разбрасывать камни, и время собрать камни, — тихо произносит

он. — Вот… решил собрать наконец-то, — он вскидывает голову, глядя на отца сверху вниз. — Но без тебя, к сожалению, не получается. Ты единственный, кто знает, где эти камни запрятаны.

Самуил Соломонович театрально вздыхает.

— Говорят, у некоторых мужчин случается гормональный сбой во время беременности жены, — невозмутимо отвечает он, и внутри у Давида начинает всё закипать. — Вероятно, с тобой произошло нечто подобное. Странный феномен, но тем не менее.

Давид качает головой.

— За что ты так ненавидишь меня? — спрашивает он.

— Я? Кажется, это ты ненавидишь меня. Я спокойно переносил все твои выходки. Все до единой. С твоего самого раннего детства. Ты отвергал меня. Всегда. Всем своим видом ты давал понять, что я тебе не нужен. Что я для тебя никто, — отец поднимается с кресла. Оскар спрыгивает и усаживается у его ног. Теперь они вдвоём выглядят похожими на скульптуру. — Ты отвергал меня и при этом постоянно — постоянно! — едва ли не боготворил этого чёртова Авраама!

— Не смей так о нём говорить!

Давид выкрикивает это так громко, что в следующее мгновение ему кажется, что хрустальные висюльки на люстре дружно звякнули от его вопля.

— А ты не смей орать, — негромко, но властно произносит отец. На висках его выступает испарина. — В моём доме.

— Вроде бы это и мой дом тоже. Не так ли, папа?

Отец переводит дыхание, затем, уже почти спокойно договаривает:

— Что твоей любви — как, впрочем, и уважения — мне не видать, как собственных ушей, — это я давно уже понял, Давид, — он смотрит ему в глаза. — Так и быть. Задавай свои вопросы.

Давид возвращает взгляд:

— Почему она сошла с ума? Что случилось?

Отец усмехается. Не зло, скорее нервно.

— Она сошла с ума, потому что у неё была шизофрения. Я думал, тебе это хорошо известно, — он делает паузу, после чего добавляет: — Твой обожаемый дед этот диагноз подтвердил. Вроде бы об этом тебе известно тоже.

— Что спровоцировало приступы? Они не могли начаться сами по себе, — Давид подходит к отцу вплотную и касается его плеча; к его удивлению отец не отступает и не отстраняется. — Что это было? Почему это началось? Эти голоса в голове, эта жгучая ненависть ко мне? Откуда вот это взялось — вот что я пытаюсь понять! Она же не всегда относилась ко мне так! До того как начались эти приступы, она меня любила! Она называла меня…

— …«мой маленький царь Давид», — отец заканчивает фразу за него и отворачивается. — Ты думал, я забыл? — он вздыхает. Кот Оскар немедленно вздыхает тоже. — Что спровоцировало приступы, этого я тебе не скажу. Я не врач. Да, у нас были конфликты, и я хотел развестись, если ты об этом. Можешь теперь повесить на меня вину за её сумасшествие и успокоиться наконец.

Давид качает головой:

— Я не хочу вешать на тебя вину. Я хочу разобраться. Ты… хотел развестись… почему?

Отец резко поворачивается к нему:

— Я постоянно её не устраивал, хотя она сама меня выбрала. Никто нас не знакомил и не представлял друг другу. Сама выбрала, сама согласилась переехать в Одессу, — он усмехается. — Потом началось.

В Одессе ей всё было мерзко. Она так и говорила. Всё не нравилось, всё раздражало. В школе, куда она устроилась на работу, были не такие учителя и не такие дети. Не такие, как в Ленинграде. В магазинах были не такие продавцы, в соседних квартирах жили не такие соседи. Потом родился ты, и она на какое-то время успокоилась. Начала возиться с тобой. Имя тебе сама выбрала, я в это не вмешивался. Я был искренне рад. Я думал, мол, вот теперь Рахель наконец-то будет счастлива, а если будет счастлива она, то и мне будет хорошо. И мне, и нашему сыну. Маленькому царю Давиду. Но потом всё началось снова. Авраам… твой дед постоянно звал нас в Ленинград. Я не хотел. Дело было не только в том, что я не хотел уезжать из Одессы. И не в том, что не хотел переезжать в именно Ленинград. Дело было в том, что я постоянно слушал вот это — «папа то, папа сё». «Папа, папа, папа», — он морщится, словно от боли. — Один раз я даже в сердцах высказал ей, что с такой ненормальной привязанностью к отцу не стоило вообще выходить замуж. Она влепила мне пощёчину, — отец смотрит в расширившиеся от удивления глаза Давида и с усмешкой добавляет: — Да-да, она ещё и дралась. Я изначально ничего не имел против Авраама, но твоя мать так усиленно совала его мне в лицо и приводила в пример, что я поневоле начал испытывать неприязнь, — он качает головой. — А потом стал подрастать ты, и история повторилась. Забавно порой складывается жизнь. Ты Вайсман. Ты его выбрал. Как всю жизнь выбирала и она.

Давид отпускается на кресло, в котором до этого сидел отец.

— Почему ты не развёлся, если вы жили так плохо? — тихо произносит он. — Из-за меня?

— Тебе станет легче, если я скажу, что да?

— Нет. Не станет.

— Тогда считай, что не из-за тебя, — отец отмахивается. — Обвини Тору, иудаизм, раввинов, синагогу. Еврейские традиции, которые тебе так ненавистны. Найди виноватых сам.

— Так, значит, поэтому ты вычеркнул её из своей жизни после её смерти? Как будто её и не было?

Отец смотрит на него странным взглядом — как будто на умалишённого. А затем вдруг начинает смяться. Смеяться жутким, почти истерическим смехом, от которого холодеет кровь.

— Глупый, — сквозь смех произносит он, — какой же ты всё-таки глупый! Глупый маленький мальчик! Глупый маленький почти сорокапятилетний мальчик! — отсмеявшись, он смотрит наконец на Давида. — Ты ведь регулярно бываешь на кладбище, я знаю об этом. Всё к дедушке своему ненаглядному катаешься. Ты никогда не обращал внимания на то, что на её могиле всегда убрано? Кто, по-твоему, это делает? Пророк Моше? Или, прости Господи, царь Давид?

Давид хочет было что-то сказать, но отец жестом останавливает его.

— Я всегда буду для тебя плохим, — говорит он. — И всегда буду виноват. Я уже смирился, знаешь. Тора учит смирению. Если бы ты её внимательно читал, а не только критиковал и высмеивал, тебе бы легче жилось на этом свете. Так что можешь теперь обвинять меня и в этом тоже. В её болезни, сумасшествии и смерти. Во всём только один лишь я виноват. Твой святой дед, как обычно, не при чём. После того как её в последний раз выписали, он был совершенно уверен, что она в норме. В норме — насколько вообще эти слова возможно применить к душевнобольному человеку, — он выразительно смотрит на Давида. — Авраам уверял меня, что приступ миновал. Не хочешь отнести свои претензии ещё и ему, на кладбище? Его могилу, к слову, я тоже всегда привожу в порядок. Я никого не игнорирую. Я не ты.