Камни
Шрифт:
Тем более — будет более чем странно обращаться к нему с такой просьбой.
Следующая мысль кажется ей ещё более неприятной и Каролина даже не может понять, почему.
Жаль, что на еврейских надгробиях нет фотографий.
Каролина вновь передёргивает плечами.
Не будь она врачом-психиатром, неверующей и ярым противником всего того, что в психиатрии называется «мифологическое мышление», ей могла бы прийти в голову ещё более дикая мысль.
Не будь этого всего,
…что его мать пытается ей что-то сказать.
— Если ты ничего не забыла, то идём, — говорит ей Альбина. — А то я ещё, чего доброго, на электричку опоздаю.
Каролина тут же быстро кивает, берёт мачеху под руку и вместе с ней выходит из квартиры.
Дверь отчего-то захлопывается с резким грохотом, и Каролине это не нравится.
Это сквозняк, говорит она себе.
Это просто сквозняк.
Это просто сквозняк, а ты — просто беременная дура, у которой шалят гормоны.
И — нервы.
Она вызывает лифт.
Где-то внизу, на лестничной клетке, дружно хохочет развесёлая молодёжь.
На улице начинается дождь.
— Вот видишь, всё прошло удачно, — Каролина выразительно смотрит на него — как будто с неким упрёком. — А ты переживал.
— Я переживал, что пришлось тащить всех в этот… «Лехаим». Просто иначе отец или не пошёл бы, или бухтел, что кухня не та, напитки не те, и вообще всё плохо… Бухтел и бухтел бы, как старый дед… ой-вей, да о чём я, ведь он и есть старый дед…
Она тихо смеётся:
— Ты сказал «ой-вей».
— Да, и что?
— Это очень по-еврейски.
— Я еврей. Сюрприз! — он смотрит ей в глаза: — Спасибо, что надела это платье.
Она качает головой:
— Надеюсь, ты действительно этого хотел.
— Я действительно этого хотел.
— Ну хорошо, — она улыбается. — А насчёт ресторана тебе совершенно не стоит переживать. Всем всё понравилось. Мой отец уплетал за обе щёки. Кажется, Аля даже приревновала его к поварам «Лехаима»: я не припоминаю, чтобы он с таким аппетитом когда-либо ел дома.
— Значит, всё хорошо, — он утыкается в её плечо. — Я рад.
— Ты хочешь пойти на первый скрининг? — спрашивает она и тут же тушуется: — Я не настаиваю, если что. Я просто спросила.
Он гладит её по щеке.
— Пол ребёнка на нём ещё не понятен? — уточняет он, и она тут же качает головой:
— Не-а. Пол можно определить на втором скрининге. Не раньше.
— Значит, я верно понял. Но я всё равно пойду.
— Тогда я попрошу Ольгу записать меня на вечер, — говорит она, — чтобы ты наверняка уже освободился по работе.
— Ты хочешь сына? — он улыбается уголками губ.
— Да, — отвечает она. — Я хочу назвать его твоим
Давид едва сдерживается, чтобы не хмыкнуть.
Конечно, отец ей не возражает.
Она нравится ему; нравится искренне — так, насколько это вообще возможно.
Тем, кто искренне нравится Самуилу Рейхману, он не возражает.
— Два Давида — это слишком, — усмехается он. — Я хочу, чтобы у нас родилась дочь. И, поскольку ты настаиваешь на двух Давидах, то, если у нас всё же будет дочь, я сам выберу имя для неё, — он выразительно смотрит на неё. — Это не обсуждается.
— Один-один, — она смеётся. — Ладно, так и быть. Если у нас будет девочка, ты сам выберешь для неё имя. Я приму любое твоё решение.
Он крепко обнимает её.
Он действительно хочет, чтобы у них родилась девочка.
И чтобы она была похожа на неё, на Каролину.
Каролина сильная.
Она сильная — должно быть, настолько, насколько вообще может быть сильной женщина…
…нет. Не только женщина.
Она сильная настолько, насколько вообще может быть сильным человек.
В конце концов, между мужчиной и женщиной нет никакой разницы.
Давид всегда совершенно искренне так считал.
Хотя иудаизм и велит считать по-другому.
Давиду плевать на то, что ему велят какие-то там мёртвые евреи, скончавшиеся много веков назад.
Не просто веков — тысячелетий.
Ему так же плевать на то, что велят всякие ребе.
Как тот самый ребе Башкт, который много лет назад твердил его отцу, что-де он, Давид, — нехороший непослушный ребёнок, который непременно попадёт в Ад.
На днях Давид встретил сына ребе Бакшта на улице. Тот сам подошёл к нему и тепло поприветствовал, а затем — даже обнял, и в этот момент Давиду стало стыдно.
Стыдно потому, что он вспомнил, как в детстве от души приложил Бакшта-младшего, разбив ему губу и едва не перебив нос.
Сейчас, будучи взрослым человеком, Давид даже не смог вспомнить, из-за чего у них тогда вышла ссора.
Он вынужденно тепло поприветствовал раввинского отпрыска, изо всех сил пытаясь вспомнить, как же его зовут — не то Исаак, не то Ицхак, а, быть может, и вовсе Айзик…
К его счастью, Бакшт-младший тогда сам напомнил своё имя.
Он оказался Ицхаком.
Давид снова смотрит на Каролину и вдруг думает о том, сколько же значения — ненужного значения — люди порой придают национальностям, традициям и прочим подобным вещам.