Камни
Шрифт:
При этом ему самому отчего-то хочется назвать свою дочь — а он уверен, что это будет именно дочь, — еврейским именем.
Вы не понимаете, это другое, господин Вайсман.
Мерзкий и недружелюбный — как, впрочем, и всегда, — внутренний голос называет его господином Вайсманом. И именно в этот момент Каролина задаёт ему этот вопрос.
— Ты ведь не обиделся из-за того, что я решила оставить добрачную фамилию? — спрашивает она, заглядывая в его лицо — так, будто силится угадать эмоции. — Наш ребёнок, разумеется, будет носить твою. Можешь даже
— Совершенно нет, — отвечает он. — И в синагогу я бы сводил его — или её — разве что в культурных целях. Ты ведь знаешь, что я не религиозен, Кара.
Она с улыбкой кивает — явно довольная ответом, и он добавляет:
— К слову, моя мать тоже не брала фамилию отца.
Она хочет ему что-то ответить — должно быть, то, что она об этом знает, ведь она видела могилы родных Давида, и там, на надгробиях, написаны имена…
…но, кажется, она замечает именно то, что замечает и он.
Он видит это в её глазах.
Впервые за всё то время, что они знакомы, он произнёс слова «моя мать».
До этого он всегда говорил «она».
От этого Давиду вдруг делается очень сильно не по себе, но как-то иначе не по себе.
Не так, как становится, когда он думает об этих периодически повторяющихся кошмарных снах.
Нет, не так.
Иначе.
И что означает это иначе, он пока что не может уловить.
Как ни старается.
Каролина говорит что-то ещё — кажется, о том, что подруга Паши, Светлана, показалась ей очень приятной и они даже обменялись телефонами, а ещё Каролина дала Светлане номер своего лэшмейкера…
Давид из всех сил старается её слушать.
Старается — но мысли всё равно уходят в другую сторону.
Так, словно они сильнее его.
На какой-то момент Давиду кажется, что это пугает, но нет.
Пугает не это.
Пугает то, что вот эти, новые эмоции он так и не может уловить.
Пока что — не может.
— Я ходил с Карой на скрининг, у нас всё хорошо.
Давид произносит это коротко, чётко и информативно.
Он знает, что Паша переживает. Но углубляться в эту тему у него нет никакого желания.
В глубине души он всё равно продолжает бояться.
Несмотря на то, что мать ему сниться практически перестала.
Правда, иногда он резко просыпается среди ночи — так, словно кто-то его толкнул.
Или позвал.
Возможно, ему и снилось что-то, но Давид этого в такие моменты не помнит.
К счастью, только один-единственный раз Каролина застала это его ночное пробуждение — когда сама проснулась ночью от того, что её тошнило.
Он сидел тогда у окна, бестолково таращась в него и думая о том, что сейчас, как говорится, «по закону жанра» должна заверещать какая-нибудь особо ранняя птица.
Но стояла тишина, и никакие птицы не верещали.
Должно быть, для них всё же было слишком рано.
— Всё в порядке? — он резко вскочил тогда, увидев, что она поднялась с постели. — Тебе нехорошо?
—
— Я принесу тебе воды.
— Не надо, от неё только ещё сильнее тошнит. Я просто посижу немного, мне станет лучше, и я лягу, — она посмотрела на него в темноте. — А ты сам-то чего не спишь?
— Не хочется что-то, — ответил он. — Не переживай, у меня такое бывает. Это ещё с детства.
— Тебе что-то приснилось? — в её голосе появились тревожные нотки.
Он обнял её и погладил по спине:
— Нет. Ничего. Не тревожься.
— Надеюсь, ты мне не врёшь, — нахмурилась она.
— Я тебе не вру.
Она присела рядом с ним. На колени к ней тут же запрыгнула кошка.
Через несколько минут ей стало лучше, и она вместе с кошкой ушла в постель.
Он сказал ей, что тоже скоро ляжет. Чтобы она не беспокоилась.
К счастью, она быстро уснула.
А он так и продолжил сидеть.
Он просидел у окна почти до рассвета, дождавшись наконец «верещащих» птиц.
Хорошо, что была суббота.
В какой-то момент он подумал было, что можно было бы попросить Каролину выписать ему рецепт на снотворное, но быстро передумал.
— Я рад, что с твоей… женой всё хорошо, — голос Паши возвращает его в реальность.
— Непривычно, да? У меня — и вдруг жена! Да, я сам до сих пор в шоке от того, что у меня есть жена, — Давид усмехается. — Подумать только: Давид Вайсман — и жена, — он качает головой. — Я не люблю это слово, честно. Оно такое… странное. Я прихожу на работу, а мне говорят: «Давид Самуилович, как там ваша жена?» И у меня такое чувство, что это не ко мне обращаются.
— Ты в мыслях не называешь её женой? — Паша задаёт этот вопрос не просто так: он явно о чём-то задумывается.
— Я называю её «Карочка», — Давид разводит руками. — Со временем я привыкну, конечно. Сам посуди, я большую часть жизни прожил один.
Паша кивает.
— Когда я только приехал в Питер, для меня это было так странно — что я один, — говорит он. — В моём доме — ну, там, в Улан-Удэ, — постоянно было много народу, кто-то без конца кричал… Мама, скажем, всегда кричала. Она и сейчас кричит, у неё такой голос. Ещё она зачем-то всегда называла меня какими-то идиотскими именами — то Павлик, то Павлуша, — он тихо смеётся, и Давид тоже начинает смеяться.
— Господи! — восклицает он. — Павлуша! Спасибо за подсказку, теперь я знаю, как тебя троллить.
— Это жестоко, — говорит Паша, не прекращая смеяться. — Представляешь, она и сейчас меня так называет. Позвонит, бывает, по телефону — да как заорёт в трубку: «Павлуша, привет!» Как-то раз она позвонила мне, когда я был на работе, ну и… — он разводит руками: — Теперь половина офиса в курсе, что я Павлуша.
Мысль, острая, будто только что заточенный нож, внезапно бьёт в голову.
Бьёт с такой силой, что Давид внезапно замолкает, и Паша тут же замечает это.