Каналья или похождения авантюриста Квачи Квачантирадзе

Джавахишвили Михаил Саввич

Мускаты, марсала и бенедиктин, бордо и бургундское перелива­ются и играют всеми оттенками багрянца и золота.

В бокалах баккара голубым пламенем полыхает шартрез.

Золотятся груды экзотических плодов: ананасы и апельсины, ман­дарины и пампельмусы.

Тают во рту французские груши — сенжермен и дюшес.

На белизне скатертей щедро рассыпаны матово-румяные перси­ки, дымчато-синие сливы, изумрудный, янтарный и лиловый вино­град. Вперемешку с ними — редчайшие розы, гортензии и орхидеи.

Пунцово распластались омары и крабы.

Поджаренная

дичь выпятила розовые грудки и бесстыже задра­ла аппетитные окорочка.

Вокруг полуобнаженные плечи и спины, груди и руки, и обтяну­тые паутиной чулок точеные длинные ноги.

Живописно и пестро перемешиваются парча и атлас, бархат и гипюр.

Восхищают взор роскошные кружева — венские, гентские, валенские и восточные, златотканое шитье — бисер, стеклярус, жем­чуг. Иссиня-черные, золотисто-каштановые, рыжие, соломенные и светло-русые волосы вьются локонами, курчавятся, шелковисто спа­дают на плечи, волнуются, струятся и вздымаются пышными копнами.

Слепит блеск бриллиантов и рубинов, гранатов и аметистов, би­рюзы, изумрудов, лазурита и жемчуга.

Сизый табачный дым змеится к потолку и тает.

Загадочно-дразнящей лаской щекочет ноздри аромат духов.

На эстраде сменяют друг друга француженки, итальянки, ис­панки, японки, алжирские еврейки и тунисские арабки — танцовщи­цы со всех концов света.

Под треск кастаньет сходит с ума фламенко, неистовствует чар­даш, кокетничает мазурка, бесстыже вихляется кекуоки, перешел все границы матчиш, извивается страстное танго и обнажается чувствен­ный танец живота.

А вот и канкан — ватага девиц скачет, задрав подолы и дружно вскидывает ноги; шуршат юбки, мелькают ляжки, слепит кружев­ное исподнее...

Мужчины и женщины сплелись в объятиях и, опьяненные запа­хом и плотью, бездумно плывут в волнах танца.

Слышится взволнованный шепот, двусмысленные остроты, воз­бужденный женский хохоток.

Зал прорезает молния горящих желанием глаз.

На влажно-алых губах и жемчужно-влажных зубах дрожит от­блеск распаленного желания.

В наркотическом томлении, разгоряченная острой едой и вином плоть ищет утоления и воспламененная кровь все упрямей требует своего — жаждет, чтоб ее погасили.

Сверкающий зал охвачен желанием, и неутоленно. Колышется в дыму дурмана. Рычит и скалится багряный зверь — зверь блуда и похоти — со вздыбленной гривой, окровавленной пастью и острыми клыками. Точ­но Содом, полыхает тот зал в неукротимом пожаре животной страс­ти, греха и разврата...

В занавешенной портьерами, украшенной цветами ложе пируют Гришка, Квачи, Елена и Таня. Время от времени они поглядывают на сцену, где сменяя друг друга поют и пляшут русский хор, цыгане, негры, тирольцы, француженки, испанки...

Пьяный в стельку Гришка орет:

— Давай сюда кукуоки!.. Пусть энта гишпанка пляшет еще! Зо­ви сюда цыганок! Скажите — Гришка Распутин кутит и всех кличет. Всех!.. Велит явиться!.. И чтоб мне не перечить, ни-ни! Не то разру­шу к чертям это блудилище!

Ворот шелковой рубахи Гришки оборван, грудь распахнута, рука­ва по локоть засучены, волосы всклокочены

и вылезшие из орбит глаза мутны и масляны: пылающая голова, как в тумане. В его пому­тившихся глазах разгорается недобрый огонь, он не находит себе мес­та, мечется, шарит руками по столу и пьет все, что подвернется. Гру­бым басом ревет непристойные куплеты вперемешку с псалмами. Зычно, со смаком, выкрикивает грязные, уличные словечки, как стре­лами, раня Таню и Елену, смущая хористок. То и дело пристает к танцовщицам.

— Чего скачешь, как кобылка необъезженная! Чего ломаешься! Раз уж пьянка пошла, давай гулять по-нашему, по-мужицки! Рассу­понься, девки, покажь титьки! Сбрось все! Не бойся сраму! — наки­нулся, стал тискать, лапать, разорвал платье на груди.

Танцовщицы зашумели. Одни хохотали, другие негодовали и пы­тались вырваться. А Гришка только пуще распалялся:

— Чаво кобенитесь-то, стервы? Чаво брыкает! Уж вас-то навидался голяком. И не такие крали со мною в баньку гуртом ходют. Меня сама царица приемлет, а вы кто такие!.. Вот эту рубаху моя "старушка" своими руками мне сшила. Ага, сама сшила, сама узором разукрасила... Аполончик, отстань! Отстань, говорю! Изыди!.. Тань­ка, и ты молчи! Цыть! Сегодня царь с царицею руки-ноги мне лобыза­ли, а вы что за шелупень, чтобы!..

Квачи пытался унять разбушевавшегося Гришку. Таня и Елена сгорали от стыда.

Остальные звали кто полицию, кто владельца ресторана. Люди толпой обступили ложу.

— Что? Так значит я не Гришка Распутин? Значит, не верите, да?! Ну, коли так, глядите! Убедитесь! — он расстегнул штаны и предъя­вил бесспорное удостоверение личности.— И теперь не вознали Гриш­ку?! Вот вам мой пачпорт! Смотрите и убедитесь! А кто жалает, мо­жет проверить!..

Таня и Елена вскрикнули и бросились вон из ложи. За ними по­следовали еще несколько дам. Вокруг поднялся хохот и свист. Кто-то сорвал занавес с ложи, выставив на обозрение всего зала пьяного скота. Поднялся шум и суматоха. Музыка смолкла. Танцовщицы ча­стью разбежались, частью сбились на эстраде.

Кто-то крикнул:

— Поймать его! Поймать и вышвырнуть!

Другой отозвался.

— Врет он! Неправда! Никакой он не Распутин!

После этого все смешалось.

— Проверьте! Гляньте! Вот мой пачпорт! Вот вам мой тугамент! — вопил стоящий у края ложи Гришка.

Зал содрогался. Одни хохотали:

— Аха-ха-ха-хаха!..

Другие, вопили:

— Вон его! Вон!.. Ему место в доме умалишенных!

И все, как пчелы, слетелись к разукрашенной ложе, грозясь и не­годуя, смеясь и хохоча.

Джалил неколебимо, как скала, воздвигся у входа, положил ру­ку на кинжал и, сверкая глазищами, просил:

— Пожалиста, барин! Пожалиста! Не ходи, a тo кров будит...

Наконец появились владелец ресторана с приставом.

Кто-то опять завесил ложу сорванной портьерой.

Чтобы успокоить посетителей и отвлечь от скандала, вовсю гря­нул цыганский хор, завизжали, запиликали скрипки.

Гришка тоже обмяк, слегка пришел в себя и теперь только от­брехивался от пристава, вяло стращал: