Канареечное счастье
Шрифт:
— Видите ли… уже летом прошлого года я хотел перейти границу, — сказал наконец Кравцов, комкая и разрушая воспоминания. — Я очень голодал в то время. — Он взглянул на Наденьку, но она сидела, опустив вниз голову, и ему не было видно ее лица. — Я очень голодал и хотел в Румынию, — неуклюже ворочал словами Кравцов. — И однажды я заблудился на берегу Днестра. Но вскоре мне повстречался военный в буденновском шлеме. Я его принял за простого красноармейца и потому откровенно попросил указать мне дорогу. Я даже пообещал ему отдать свои сапоги… — Наденька подняла голову и с видимым интересом взглянула на Кравцова. — Но я совершил ошибку, — признался он. — Это не был красноармеец. Это был начальник Особого отдела пограничной охраны.
Последовал взрыв бурного смеха.
— Тогда это не было смешным для меня, — сказал Кравцов, с недоумением оглядывая окружающих. — И мне пришлось просидеть в Чеке четыре месяца.
— Но как же вас, вообще, освободили? — спросила Наденька, с трудом подавляя улыбку.
— Они признали меня ненормальным. Сначала думали, что я был пьян. Но потом решили, что я сошел с ума и выпустили как умалишенного.
Новый взрыв смеха последовал за его словами. Прилизанный молодой человек застыл в наглом оскале и ржал шахматным коньком, беззвучно и вызывающе. Кравцов опустился на свое место.
«Как, однако, все вышло глупо, — думал он, мучительно краснея и не решаясь поднять глаза. — Я не сумел рассказать, и поэтому вышло глупо. И теперь они будут долго смеяться. А Наденька может подумать, что я очень не умен, очень не умен», — мучился Кравцов, в волнении похрустывая пальцами и глядя вниз на слинявшие полосы крашеных половиц. Он был бы рад превратиться на это время в какую-либо мелкую букашку и залезть в пыльную щель. «И там лежать постоянно рядом с обломком иглы, — думал Кравцов. — Рядом с обломком… и чтоб Наденька наступила ногой…» Но в то же время он ощущал в душе какую-то свою, ему самому не совсем ясную, правоту. «…Пусть думают… но я знаю… и я знаю иное… мерцающее вдали озарение…» — туманно определял Кравцов. В этом озарении бешено вертелся им открытый и никому неведомый мир…
Он встретился глазами с наглым взглядом прилизанного кавалера. Наденька шепталась о чем-то в углу с хозяйкой комнаты, и обе они весело смеялись.
— Возьмите ваш фант, — неожиданно пискнула Леночка, протягивая шляпу.
Кравцов покорно взял свернутый в трубочку билетик. Он развернулся его и прочитал: «Нарцисс».
— Вы Нарцисс, а я Орхидея, — сказала Леночка, смеясь и заглядывая к нему через плечо.
«Ну вот, они уже как будто забыли, — все более успокаивался Кравцов. — Но все же позорно… — Он держал в руке фант, бессознательно повторяя про себя: — Нарцисс… Нарцисс Осипович, — всплыло из памяти. — Да, да, ведь был такой… инспектор военного училища. Нарцисс Осипович Лещинский. Как странно — имя Нарцисс, а отчество Осипович… Нарцисс и Осип. И Осип тоже странно… Осип, например, охрип, а Архип осип…»
— Орхидея! — выкликнули из угла. — Господа! Вызывается Орхидея!
Леночка проплыла розовым облаком и скрылась за дверью. Через минуту она возвратилась назад, сияющая и довольная, рядом с прилизанным молодым человеком. Глаза ее блестели.
— Нарцисс! — выкликнули снова.
«Да, да, Нарцисс», — думал Кравцов, комкая в руке свой фант.
— Вызывается Нарцисс. Кто Нарцисс, господа? Чайная Роза вызывает Нарцисса.
— Идите же! Это вы! — удивленно воскликнула Леночка. — Вот так кавалер. Его вызывает дама, а он сидит.
«Нарцисс — это я, — сообразил вдруг Кравцов. — Ведь на самом же деле это я… Но Чайная Роза? — Он взглянул перед собой и не увидел Наденьку. Горячая волна захлестнула ему горло, и он побледнел, неловко подымаясь с места. — Нарцисс — это я… а Чайная Роза — Наденька».
Он пошел к двери, как вызванный к расстрелу, пошатываясь и задевая локтями обстановку. Почти бессознательно он раскрыл дверь и очутился в темном чулане, где пахло огуречным рассолом и зацветавшими хлебными корками. Теперь он стоял в абсолютной темноте. Снаружи чуть долетали крики и смех
— Это вы? — спросила она шепотом и так близко от него, что ощутил ее дыхание. Но он продолжал стоять молча. Неожиданно голову его зажали маленькие и теплые ладони. Лепестки Чайной Розы прильнула к его губам.
— Вы странный и милый, — шепнула Наденька. — А теперь уходите.
И она сама подтолкнула его к двери.
Мир стал совсем иным — миром завладели ангелы. Их крылья проступали на закате небесным оперением, их голоса звучали в вечернем шуме деревьев, и над жизнью Кравцова прозвенели серебряные трубы.
«Все прекрасно, — думал он, глядя на запыленный дворик, по которому бродили куры. — Все прекрасно… И эта квочка разве не восхитительна? А как чудесна коза! Правда, вымя ее несколько неприлично… новее же она чудесна. Чудесна!.. Чудесна!.. И квочка, и коза, обе они прелестны, — снисходительно думал Кравцов. Ему казалось, что из рога изобилия кто-то излил на него доброту всей Вселенной. — Милая квочка, — думал он. — Милая коза! — И сейчас же вслед за этим: — Милая, милая Наденька!» Но вдруг смущался: нельзя о Наденьке и о козе вместе. Это нехорошо. Это грешно.
— Это подло, подло, подло, — говорил он теперь вслух, расхаживая по своей комнате. — Это подло, подло, подло… и я сам себя потяну сейчас за волосы…
Он действительно потянул себя за волосы. И тут он вспомнил об одном цветочке, росшем во дворе на мусорной куче. Он искупит свой грех. Он пересадит этот жалкий цветочек в вазон и будет о нем старательно заботиться. Пусть даже это и не цветок вовсе, а просто обыкновенная колючка, все равно он возьмет ее под свое покровительство. И колючка расцветет у него в комнате… Думая так, он ходил из угла в угол. Теперь он прощал художнику бездарную картину, висевшую над диваном и изображавшую старательно вылизанный пейзаж. Раньше эта картина очень его раздражала. Но теперь он ее прощал. «Может быть, художник не виноват, — примирительно думал Кравцов. — Может быть, художник был наследственным алкоголиком. И, в сущности, картина вовсе не так плоха. Конечно, люди на ней кривобокие. Но это, вероятно, происходит от неправильного освещения. Достаточно, например, перевесить картину в другой угол…» Душу его переполняла благожелательность. Он подошел к окну и увидел черное небо, и в лицо ему незримо дышала Наденька ночною свежестью и жасминами. Одинокая звезда пылала на горизонте зеленым трепещущим пламенем. «Чудесная звезда, — подумал Кравцов. — Великолепная звезда. Она светила еще фараонам в Египте… Я сам видел ее когда-то мальчиком и, может быть, увижу в глубокой старости…» Между тем край горизонта уже заливало призрачное сияние: вставала луна, облака медленно уходили на север колченогими и неуклюжими великанами. Они устремлялись на самый край неба в темную бездну, где творились еще подвиги и чудеса. Кравцов лег в постель, но долго лежал с открытыми глазами. Мысли его неизменно возвращались к Наденьке. Утром события пошли в уровень с веком, хотя из-за крыш неторопливо выкатилось ленивое солнце. Оно было подобно олуху Царя Небесного, розовощекому олуху, которому только что выдрали уши. Уже одетый и причесанный, Кравцов поспешно пил чай, складывая бантом губы и дуя на чашку, успевавшую все же по-гадючьи его укусить. «Сегодня об Иване Калите, — торопливо думал Кравцов. — Следовало бы все-таки просмотреть по книге…» Но сердце вместе с воробьями радостно прыгало на подоконнике. Калита превращался в калитку, и у калитки стояла Наденька.
— Вы странный и милый, — шептала она. — Странный и милый…
«К черту Калиту», — беззаботно решил Кравцов, отдаваясь всецело сладким воспоминаниям. И вдруг он произнес:
— Я вас люблю, Наденька! — Он повторил это громче, преодолевая собственное смущение. — Я вас люблю, я вас люблю, Наденька!
Раскрытый наполовину шкаф ответил ему одобрительным гудением. Старый пиджак с разбросанными на стороны рукавами благословлял с вешалки невиданное легкомыслие…
— Я вас… — запнулся Кравцов и внезапно умолк.