Канареечное счастье
Шрифт:
Я видел, как они укладывали в каюки охотничьи припасы, как напоследок садились в кружок и раскуривали цигарки и как наконец под аккомпанемент волн и чаек бесследно исчезали в днепровской дали. Чего бы я только не дал за возможность поехать с ними!
И вот счастье мне улыбнулось. Как-то летним воскресным утром в дверь нашего тихого домика постучали.
— Пойди открой! — сказала бабушка.
Я вышел наружу. Как древнее божество, сошедшее с пьедестала, в ореоле солнечного утра прямо передо мной стоял Микита Скрипач. В первое мгновение я так
— Доброго здоровьечка! — сказал Микита.
Он слегка тронул рукой старую барашковую шапку, из которой ватные внутренности неудержимо рвались наружу.
— Входите, входите, — засуетился наконец я.
Микита шагнул за порог. Кованые сапоги его гулко застучали по деревянному полу.
На ходу я едва успел шепнуть бабушке, недоуменно разглядывающей вошедшего:
— Бабушка! Это Микита… Настоящий промышленник. Понимаешь?.. В прошлом году он убил лебедя… Понимаешь?.. Ради Бога, поставь самовар…
Вслед за этим я ввел Микиту в свою маленькую комнату. Усевшись напротив окна, мы некоторое время молча курили.
— Лермана курите? — спросил, наконец, Микита, прерывая молчание.
— Нет, Месаксуди, — ответил я. — Вот уже восемь лет я постоянно курю только Месаксуди.
Понятно, я немилосердно лгал. Курил я всего лишь полгода и то только у себя в комнате. Гимназистам в те времена строго запрещалось курить.
— А мы больше насчет махорочки, — усмехнулся Микита. — По нашему делу иначе нельзя: комар заест в плавне. Да и крепче она, махорка, до самого нутра согревает.
Помолчав еще некоторое время, как бы из приличия, и сплюнув прямо через мою голову в раскрытое настежь окно, Микита наконец приступил к делу:
— Як вам, правду сказать, насчет капсюлей. Нету их по всему городу, где ни искал. Оной понятно: время нынче военное… Раньше от германца их получали. А утки — гибель! Как гною. Накажи мине Бог!
Неловко откинувшись на спинку стула, Микита в упор посмотрел на меня лукавыми, чуть зеленоватыми глазами.
— Я вам дам капсюлей, — поспешно согласился я. — Но только вы и меня возьмите на охоту.
Микита как-то нерешительно кашлянул.
— Оно конешно, — сказал он. — Отчего и не взять?.. А только утка вся собралась в губернаторской плавне.
— Это там, где Черкес? — спросил я торопливо.
Десятки жутких рассказов всплыли в моей памяти.
— Как раз в аккурате, — спокойно ответил Микита. — А только молодой он еще, чтоб мине споймать. Сопляк он супротив мине.
Уверенность, с какой говорил Микита, рассеяла все мои опасения.
— Я поеду с вами, — сказал я решительным голосом. — Когда мы поедем?
Закуривая новую папиросу из протянутого портсигара, — Микита пожал плечами:
— Завтра несподручно, потому после праздника. Должно быть, паны там бухали. Я так думаю, во вторничек опосля обеда.
Мы сговорились обо всех подробностях
— Погодите, — сказал я, робко удерживая его за рукав. — Чаю напьетесь!
— Чаю? — Микита круто повернулся на каблуках.
— Что ж, вы разве не пьете чаю? — спросил я, невольно улыбаясь.
— А какой нонче день? — ответил Микита вопросом.
— Воскресенье, — сказал я, ничего еще не понимая.
— То-то и оно-то, — пробурчал Микита. — Вам, конешно, по-панскому, дело виднее… А только и нам против Писания иттить не должно.
— Против какого Писания? — удивился я.
— А против того, что написано в книгах, — спокойно сказал Микита. Глаза его уже сонно остановились на мне: — Как вы человек учащий, так, значить, и знать должны, — добавил он.
И, отогнув указательный палец, на котором от пыжей и патронов четко обозначались угольные кружки, Микита уверенно отчеканил:
— «Чаю воскресения мертвых и жизни будущего века» — вот что…
Мне так и не удалось уговорить его остаться.
— В другой день с нашим великим удовольствием, — как бы извинялся Микита. — А только в воскресенье никак нельзя.
И он ушел, унося капсюли и тот особенный запах дегтя, кожушины и плавневого ветра, какой был присущ каждому настоящему промышленнику-браконьеру.
Мы выехали во вторник после обеда, как было условлено. Днепр слегка шелушился зыбью: ветер был горишный. Упавшее с высоты солнце разбилось на воде тысячами осколков. Над кудрявой зеленью берегов летящие цапли и облака казались китайским узором.
— Киньте-ка мне шкертик, — сказал Микита, садясь в каюк.
Я протянул ему обрывок веревки, бившийся беспомощно у мачты. Микита намотал его на руку и взял в другую весло. Косой парусок, погромыхивая, надулся. Вся земля со всем, что на ней было, сдвинулась с места. Очутившиеся в речке дома и деревья слились в одну сплошную бело-зеленую линию. Я смотрел на свой каючок, привязанный сзади, на узкий пенящийся след, оставляемый им, на медную руку Микиты, сжимавшую весло, на уходящие вправо прибрежные тополя, и чувство непередаваемой радости охватило меня…
Нам нужно было проплыть шестнадцать верст по Днепру и потом свернуть узким ериком в озера. Когда вертящаяся карусель города с колокольнями, амбарами и домами скрылась за поворотом и в ноздри стал попадать вечно летящий пух осокорей, Микита переложил в левую руку весло и достал из кармана табашницу.
— Теперь и курнуть не вредно, — сказал он.
— А что, Микита, — обратился я к нему. — Что за человек Черкес?
— Человек как человек, — нехотя ответил Микита.
Послеобеденная лень, очевидно, не располагала его к разговору. Мы шли у самого берега, шурша иногда по выступающим из воды водорослям и даже цепляясь краем паруса за выбежавшие из зеленой глуши отдельные камышины. Я ждал, когда Микита заговорит о Черкесе. Я почему-то был уверен, что он о нем все-таки заговорит.