Канатные плясуны
Шрифт:
Первая комната. Стол с объедками и полупустой бутылкой, четверо человек, уже заранее залегшие на пол, прикрывали ладонями затылки.
— Чисто! — кричит боец, направив на лежащих ствол автомата.
Другое помещение.
Темно. Сначала луч фонаря выделил из темноты глаза женщины. Дикие, испуганные. Потом целый десяток глаз, детский, таких же испуганных. Замусляканные матрацы на полу, помойное ведерко.
— На пол, на пол! — крикнул лейтенант, хотя они уже и так лежали на полу, — Головы вниз. Чисто.
Снова коридор, и вдруг — вспышка навстречу. Пороховые газы в темноте
Возникший в коридоре человек стрелял, не глядя, и пули рикошетили от стен, сбивая штукатурку.
— «Летуха» убит, кто-то ранен! — крикнул по переговорнику один из «штурмовиков».
— Вперед! — словно груз свалился с плеч, сказал, поднеся микрофон ко рту, руководящий операцией. — Вторая и третья группы — пошли!
Адидас сидел, стиснув зубы. Выстрелы из автоматического оружия слились в единый звук. И этот звук был похож на крик, а, может, на самом деле кричали.
Первыми лопнули под ударами пуль стекла. Затем от вывески осталось:
«ИЗГО Й РЫШ» Штукатурка внешних стен превратилась в пыль.
— Прекратить! — крикнул лейтенант, приходя в себя после попадания пули в бронежилет.
Из здания выбежал человек. В обеих руках он держал по пистолету. Пистолеты выплевывали огонь. Одна из пуль попала в лобовое стекло и прошла у виска Адидаса. Стекло покрылось трещинками, а у Адидаса прибавилось седых волос.
Автоматная очередь перерезала стрелявшего пополам в районе пупка, так, что только позвоночник отныне соединял две части человека, или, вернее, тела, потому что человеком оставшееся можно было назвать с большим допуском.
— Кончено, — Адидас провел ладонью по лицу.
— Нет…
Из-за угла здания возникла темная фигура. Длинная очередь из автомата, который этот человек держал одной рукой, заставила залечь подбиравшихся к зданию штурмовиков. Лопнули, расколовшись под пулями, включенные фары автобусика «Светлый Бубунок». Все погрузилось в темноту.
— Ну я вам… — произнес майор Голиков, сдвинул фуражку на затылок и вылез из автомобиля.
Он стоял один на мокром асфальте, а автомат в руках бандита снова выплюнул очередную порцию смерти. Одна из пуль попала в околышек фуражки, сбив ее наземь. И тогда майор поднял руку, в которой держал табельный пистолет, и выстрелил один раз, ориентируясь на вспышки огня.
— Вот теперь — кончено, — и он, кряхтя, нагнулся, шаря в темноте руками в поисках фуражки.
После, вместе с Адидасом, они прошли в здание. В дальней комнате стояли, одна на другой, пластмассовые канистры с коньяком. Тут же были и пустые бутылки, а также резиновый шланг, через которые эти бутылки наполняли. В помещении распространялся восхитительный запах армянского коньяка. Из простреленных канистр тек этот напиток, и не промочив ног, нельзя было войти.
Уткнув лица в лужу коньяка лежало два человека, которые до штурма как раз занимались разливом этого божественного напитка. Один из них был Давид Григорян, отец троих детей, в прошлом учитель физики, а другой — узбек без имени, которого наняли наклеивать этикетки.
— Еще одно гнездо преступности уничтожено, — майор
— Сделано, — отрапортовал майор по рации.
— Не пойму, зачем столько крови! — чересчур нервно спросил Адидас.
— А ты выпей, — Голиков достал из заднего кармана брюк уцелевшую при штурме подпольного разливочного цеха бутылку. — Ты — выпей. Поверь мне. Полегчает.
— Зачем столько шума?!
— Ты — выпей… — напомнил майор. — Мы — солдаты…
— Я — не солдат! — возмутился Адидас.
— Считай, теперь призван. Ты пей, пей… Мне ведь тоже хреново. Ой… как.
— Люди Учкана (или кто там исполняет его обязанности) отныне и навсегда — на коленях, — произнес помощник мэра, «Лицо городского масштаба», который руководил операцией из собственного кабинета. — А без «пригородных» — Мореходу головы не поднять!
И по взмаху его рук угадывалось, что восклицательных знаков намного больше.
— «Лестница» — взяла с тумбочки исписанные страницы и прочитала Джессика название рассказа, а после достала изо рта комок жевательной резинки и прилепила ее к той самой тумбочке.
«ЛЕСТНИЦА
Падал пушистый теплый снег, он как будто парил в воздухе, и казалось, что время остановилось.
От двери до двери — семьдесят две ступеньки. Одиннадцать часов зимнего вечера… Четыре этажа, на каждой площадке — окно, которое упирается пыльными стеклами в ночь. Ужасно хочется есть. Прямо живот взбунтовался, как хочется.
Лестница пуста. Вот если бы сейчас… Если бы сейчас хлопнула входная дверь и легкие шаги — ее шаги, их не спутаешь, тогда сердце замирает, словно входишь в ледяную воду. И с глазами что-то странное — по краям в фокусе, а в центре размытое, туманное. Потом внизу — стоит приникнуть к перилам — покажется ее макушка. Темные волосы, в которых запутались неуспевшие растаять снежинки. Вокруг макушки индевеет белый пушистый воротник, а под ним — плечи в красном пальто. И тут — надо сразу отпрянуть к окну, потому что смотреть сверху можно лишь мгновение. Надо взобраться на подоконник и с безразличным видом отвернуться. Она должна увидеть все именно так: пустая лестница, черный прямоугольник окна и задумчивый молодой человек на подоконнике. Тогда она улыбнется. Это будет видно по отражению на стекле. Она улыбнется устало и радостно. Тут все рассчитано.
Хлопнула парадная дверь. Нет, шаги мужские. Так оно и есть. Мужчина поднимается неторопливо, на ходу стягивая перчатки. Лицо усталое, волосы с проседью и безучастный рыбий взгляд. Руки белые, ухоженные, с обручальным кольцом. Рыбий взгляд скользит, наталкивается на встречный, и мужчина отводит глаза. Что промелькнуло в его взгляде? Нерешительность, удивление, сочувствие? Теперь видна только спина. Широкая, сутулая, под черным кашемировым пальто.
Проходит полчаса. Сверху, будто скатываясь, проносится парень с собакой. Парень уже знаком. На секунду он останавливается: