Кандалы
Шрифт:
— Садись и слушай! — привлек Вукола к столу Кирилл. — Он мне свою жизнь рассказывает и, к сожалению, опять сегодня же уезжает!
Веселая улыбка осветила иконописное лицо Ильина, обычно казавшееся суровым, но вино и задушевность Кирилла на этот раз как бы разогрели его: он выглядел молодо.
— Да, еду за границу, собственно в Италию, в Милан, пению учиться!
— Стипендию дали! — нетерпеливо вставил Кирилл.
— Да! Я и так уже сильно запустил голос, надо наверстывать, тем более что до сих пор не везло мне ни в чем: из семинарии — ректор исключил перед выпускным экзаменом, а до этого любил меня, в академию прочил. Учился-то я хорошо — бывал у него запросто, в числе избранных. Вечеринки он у себя устраивал — для дочери.
— Из-за чего исключили?
— Все из-за той же дочери. Узнал,
— Дальше! — поощрял Кирилл.
— Да что ж дальше? Очутился в Москве, сам не знал, что делать буду. Слышу — конкурс назначен — в протодьяконы в известном московском храме Христа Спасителя, знаете — золотая голова над всей Москвой?.. Войдешь в него — там человек, как на площади, букашкой кажется! Для такой махины очень большой голос надо иметь протодьякону!
— Неужели вы серьезно хотели духовный сан принять? — удивился Вукол.
— И не думал! Так себе: молодечество, озорство. В церковном хоре пел, в университете заминка вышла из-за документов. Певчие говорят мне: иди на конкурс — деньги большие, попробуй! Я и вышел. Сопоставили меня с очень сильным соперником: из трех состязаний уже вышел победителем. Теперь больше не с кем было, кроме меня. Последняя схватка. Должны мы были за обедней одновременно «апостола» читать: он — в главном храме, под куполом, я — в приделе. Слово в слово читали. Слышу, прекрасное у него, милое такое кантанто, расцеловал бы его в другое время, а силы такой, что еще неизвестно кто кого? До верхнего регистра дошли — слышу: чем выше поднимаемся, тем больше дрожит у него голос.
— Отчего же?
Ильин скромно усмехнулся.
— Да ведь я разбойничал там, в приделе-то!
Слушатели рассмеялись.
— Я думаю! — подтвердил Кирилл. — Ну, и что же?
— Моя взяла! Растерялся я, уперся: холост, мол, я, не полагается холостому в протодьяконы. А уж в газетах и во всяких епархиальных ведомостях напечатали. Началась кутерьма. За будущего московского протодьякона — богатых невест сколько угодно. Одна даже приглянулась мне. Вдруг телеграмма от ректора! «Прощаю, если пройдешь в протодьяконы в Москве!» Призадумался: ведь любил я ту девушку, первой любовью любил! И знал, что не хватит у нее характера наперекор семье идти! Как быть? Послали мои документы на утверждение, а оттуда ответ: «По сведениям жандармского управления» — и так далее… Отказ! Ну, признаюсь, по русскому обычаю запил я тогда: с радости, что в протодьяконы не взяли, и с горя, что супружеское счастье тоже не для меня. Впрочем, и пьяницы из меня не вышло: пью мало и редко, но на конкурс могу выпить бутылку коньяку из горлышка — и не буду пьян. Теперь вот на пять лет посылают в Италию, а потом — опять на пробу голосов — наверное, в Большой театр. Надеюсь через пять лет в Москве или Питере увидимся, а теперь мне пора, надо еще кое-куда зайти, а к девяти часам — на пароход.
Ильин встал, крепко пожал руку Кириллу и Вуколу.
— Архиерейские певчие придут меня провожать!
— Ну, значит, приду и я! — смеясь, говорил Вукол, — я тоже состою в этой корпорации!
— Знаю, знаю! Приходите! Между прочим, передайте вашему товарищу Бушуеву, пусть он на меня не сердится за то, что я удерживаю его от раннего выступления в печати. Хорошее вино надо выдержать. Способность у него несомненная. Если напишется что-нибудь посильнее его первых опытов — пусть шлет в журналы, ссылаясь на меня. Может, певца-то из меня и не выйдет никакого, писательского таланта тоже нет, а вот редактором я бы, наверное, был хорошим: люблю литературу.
— Из стихов Бушуева все-таки следовало что-нибудь напечатать! — заметил Кирилл, — хотя бы для того, чтобы ободрить его. Да и не все уж у него так плохо, я даже наизусть помню… о народниках и народе.
И он хорошо продекламировал:
Шли за ним в рудники и остроги И ложилися вместе в могилы, Но к народному сердцу дороги Отыскать у них не было силы!— Это очень
— Встречался, — уклончиво прогудел Ильин. — Лицо его приняло обычное выражение суровости.
— Ну, так получено известие — умер от чахотки на глухой станции где-то в киргизских степях. Мы все знали его — большой человек:!
… Но к народному сердцу дороги Отыскать у них не было силы!.. —как бы про себя пробормотал Ильин, тряхнул кудрями и твердо сказал: — Да… Сама жизнь решает, кто нужнее для революции — крестьяне или рабочие.
Он помолчал, шагнул было к порогу, но, обернувшись, продолжал:
— Вернее, будут нужны и те и другие одновременно! Вот когда я вернусь из Италии — возможно, что поспеем к решению того вопроса: его нашему поколению придется решать!.. Эх! — Ильин молодо тряхнул головой, — брошу я тогда это самое пение да зальюсь опять к мужикам!
— Нет! — вздохнул Кирилл, — вы будете мировой знаменитостью, ваша судьба завидна уже потому, что перед вами пять лет жизни в Европе, а перед нами — русское безвременье!
— Неизвестно, что тяжелее!
— Ну как неизвестно? — возразил Вукол, — Европа или реакция в России? Я недавно потихоньку списал у Клима несколько его лирических песен — очень печальных — переложить на музыку. Хорошее есть там выражение: «А ветра нет, как нет!» Ведь действительно — безветрие! Или вот еще:
Вьюги зимние да снежные Заносили все дороженьки, Навевали мне тоску мою: Я запел бы — слушать некому, Полетел бы — крылья связаны, Полюбил бы я — да некого!..— Устроили безлюдье! — усмехнулся Кирилл. — Да и все мы рвемся отсюда, из этого гнилого болота, стремимся к широким горизонтам!..
— Насчет безлюдья — пожалуй, неверно! — Ильин покачал кудрями. — Народ наш — богатырский народ. Только не время теперь для богатырей… Говорят, что их не стало, а я и сейчас их вижу в народной толпе: вот хотя бы в хоре Тараса, — обратился он к Вуколу, — вы знаете Волкова, Глазунова, Дудинцева, Железова? Ведь это же богатыри! При других условиях знаменитостями были бы! А Филадельфов? А тот человечек, который вставочку в мою речь сделал и за это в Сибирь пошел, а «вставочкой» своей всех нас наизнанку вывернул? Разве это безлюдье? Да я забыть не могу Филадельфова и этого преземистого человечка! Да и ваш покорнейший слуга больших бы дел натворил в другой стране или в другое время! Вот рассказал вам до смешного нелепую жизнь, от протодьяконства до коммунизма, от зажигательных речей — в Италию… метание какое-то!
— Почему? — спросил Кирилл.
— А потому, что время такое! Герои, богатыри, таланты, гении — они есть всегда, но не всегда нужны бывают. Незаметная и ранняя гибель — вот их участь теперь. Еще хорошо, если за какую-нибудь «вставочку» в Сибирь идут, но бывает хуже: жалкий конец Филадельфова! Или еще хуже — талантливые пьяницы, безверие, неверие в себя, лишние люди и прочее! Но не всегда же, не вечно же в нашем государстве будет тянуться безвременье! Сильные люди все-таки существуют в природе и будут существовать, а признак их в том, что никогда они не сидят сложа руки, не опускают их! Они — всегда борцы, всегда верят и не теряют веры своей. В эпоху, подобную нашей, они гибнут, но самой гибелью своей, которая у них всегда активна, приближают нас к концу безвременья и пришествию новой эпохи, когда на разрыв, до зарезу нужны будут богатыри, герои, таланты и гении! Вот к этому времени и нужно готовить если не себя, то других, чтобы грядущее время великой борьбы, которая исторически неизбежна, встретить вооруженными умственно и морально. Вы все — моложе меня: идите учитесь, запасайтесь знанием, которое одно дает веру и уверенность в победе! Это ничего, что я еду в Милан, а вы, скажем, в Петербург! Все мы в свое время встретимся: певцы, поэты, музыканты, писатели, инженеры, техники, слесаря, рабочие и землеробы! Разными путями жизнь приведет нас всех и нашу страну к одному, к победе! В этом — вера моя!