Капитан дальнего следования

Кулькин Игорь

– Как тебя зовут?

Сидевший рядом брюнет попытался что-то сказать.

– Подожди, ты же видишь, я хочу узнать у молодого человека, как его зовут.

И снова – чистый хрусталь. Павел попытался ответить – и почувствовал, что осип, что голос не слушается.

– Паша. Я – Паша, – кое-как выговорил он.

Хрусталь так и заискрился.

– А я – Маша. Привет.

И тут она опять повернулась к своему приятелю, который все пытался вмешаться. Лекция закончилась, и студенты медленно потянулись к выходу.

Было тихое, ясное время первых дней сентября, погода – роскошная, и многие из сокурсников уже уходили, не дожидаясь оставшихся двух лекций. Вот под самыми окнами прошли Маша и ее приятель-брюнет, они шли в сторону кафе – оно виднелось из-за деревьев розовыми шляпами зонтиков. Павел загляделся на Машу – она медленно уходила прочь, и ее тонкие, стройные ноги, блестящая кофточка, завитки светлых волос показались ему такими красивыми – не передать. Они так и скрылись

за деревьями, а возле кафедры уже стоял следующий преподаватель, грузный пожилой мужчина с суровыми бровями, а студенты все никак не рассаживались… Павел пошел на свое место – теперь на всей лавке он был один. Зал заметно поредел. Начались студенческие будни.

15

Как-то, гуляя по коридору – разминаясь в предвестии неприятных семинаров, к которым он не подготовился – Павел увидел приколотый к доске объявлений призыв к студентам писать в факультетскую газету. И тема была – банальней некуда – первые впечатления от учебы. Павел посмеялся и пошел дальше – но на семинаре, устав слушать преподавателя, который, к всеобщей радости, никого не стал спрашивать, а рассказал все сам – набросал несколько строк про воодушевленный энтузиазм, который нахлынул вместе с учебой. Постучался в дверь редакции, передал напечатанный лист невнятному юноше в очках – и через неделю обнаружил в газете свои неспелые строчки. Это поразило наповал. Все так легко?.. Следующая статья – про спортсменов, прославивших вуз, – тоже нашла свое место, на третьей странице в подвале. И с тех пор, что бы ни тревожило его – занудный экзамен, нехватка денег, невосприимчивая любовь – все проходило мимо, газета стала отдушиной. У него все было как у остальных – пиво в парке, среди елей, между двух дорог, который в народе почему-то называли Бродвеем, бесцеремонье шуток и серьезные, почти научные дискуссии – как настроение ляжет, будто игральная карта – и так каждый вечер, после занятий. А утром – опять в институт, а статьи он писал на лекциях, почти засыпая под голос преподавателя, убаюкивающий, незабвенный голос – и все последние страницы его тетрадей были исписаны этими экспромтами, нашедшимися вдруг посреди пары, в каком-то волшебном сне.

И он нес их главному редактору, и худенькая, милая женщина в очках, всегда приятно улыбающаяся, кто бы ни заглянул на огонь редакционной лампы – читала его страницы, присев за свой стол. И Павел сидел тут же с шапкой в руках – комнатка была небольшая, с двумя столами да тремя стульями, грудой разобранных компьютеров вдоль стены, кондиционером на окне с печально повисшим шнуром. Его не включали даже в самые жаркие дни, он был стар, неисправен, и никто не был уверен, что если он даже заработает, то будет охлаждать воздух. И во всей этой комнате был какой-то аромат творчества, которого было не найти во всем университете. Сюда приносили и репортажи, и стихи, и прозу, и философские размышления – и сколько раз счастливый автор, узнав на газетных страницах свое творение, сразу ставшее каким-то незнакомым и солидным, смаковал его в тишине коридоров, присев на подоконник, и потом шел и показывал всем подряд, смеясь и млея от поздравлений. Какая там звездная болезнь – мания величия просыпалась в момент! И еще долго потом – посиделки в кафе с неизбежными восхищениями, все сложные церемонии обмывания первой публикации, веселье и хохот – все это требовало продолжения, и нередко через месяц раскушавший славу автор уже несет что-нибудь новое, и вновь ожидание чуда, и восхитительные предчувствия – но все будет не так, как впервые. Дебют не повторится вновь.

А редактор всегда была невозмутима, что-то вычеркивала своим красным карандашом, складывала статью в стопку таких же листков, столпившихся в углу стола, говорила:

– Хорошо, Павел, годится. Приноси еще…

И он уходил с приятным чувством – он нужен, о нем помнят. А в другой раз на лекции, утомившись писать чужие слова, открывал последнюю страницу – и там знакомыми буквами зажигались его заголовки, и что-то в них было родное и милое – он писал новое название и уже видел суету букв под аршинным заглавием, и чинный ряд предложений, и плавную точку в конце. Ему нравилась такая жизнь.

И как-то в разгар семестра, свалившись от гриппа, весь замотанный шарфами, он сидел перед компьютером – и писал про выезд факультета на каток, на котором и заболел. Из окна сифонил ветер, он трясся и кашлял, но набирал непослушные предложения и все-таки закончил, сбросил по Интернету – и какими щедрыми показались слова редактора, когда она благодарила его в ответном письме, желала выздоровления. И, едва поднявшись, бледный и слабый, он пришел в институт – и ему в руки попалась газета с его выстраданной статьей. Он присел на лавочку в коридоре, открыл газету и зачитался… Неужели это я написал? Он уже совсем ее забыл и даже похвалил себя за нее.

16

Еще во времена, когда писал в университетскую газету, Павел впервые задумался о журналистике. И, бывало, лежа на диване, в особенном мире, полном сказочных книг, неожиданных образов и открытий, – он понял, что если писать, то писать интересно. Со смакованием темы, с эквилибристикой слова.

На столике, сваленные в кучу, обитали книги, газеты, журналы. Из них Павел выуживал, словно рыбу из пруда, самые разнообразные мысли – и долго держал их в сознании, словно пробуя на вкус. «А смог бы я о об этом написать?» Здесь были и мысли политиков, всегда предсказуемые, всегда старые. Здесь был показ мод и выставка экспрессионистов, была война в Югославии, короткая и зычная война. Павел увлекся этой темой и читал длинные строки о российском возмущении… о самолете премьера, развернувшемся над Атлантикой… о пленных американских пилотах… о русских танках на улицах Приштины… И фотографии – беженцы с безумием одиночества в глазах, тернистые своды храма, рухнувшего от бомбы, брошенная собака, удивленная и беспомощная – она не понимает, как хозяева могли бежать от своей земли… Грустное было время. И Павел пытался написать что-то – свой отклик, свою боль – но выходило беспомощно и пусто, не хватало трепещущих слов, не складывались в мозаику предложения. И он бы не смог даже предположить, что уже через несколько лет он будет зваться звучным словом «профессионал» и что работа над статьей будет для него священнодействием, ворожбой – как неизвестная страна, как открытый материк. А Павел обычно уходил в работу так, что даже трубку телефонную не брал, пока она звенела – и Оксана шла к его столу, брала трубку, врала напропалую:

– Его нет! Что-то передать?

А Павел увязал так глубоко, что и не благодарил Оксану. Слышать-то он слышал, конечно, где-то на окраине подсознания мелькали звуки, но и только. Он весь был там, в мире строящихся слов, возводимых предложений.

И первое условие было – тишина. Оксана уже привыкла и молчала, когда он музицировал на клавишах. Второе правило – горячий чай под рукой. В кружке, а не в пластиковом стакане. Обязательно с лимоном, который они с Оксаной хранили в отдельной коробочке, словно в сейфе. Оба пили чай с лимоном – и Оксана бережно, тонкой, едва осязаемой пленкой нарезала круги – сперва Павлу, потом себе – и чай наливался этим щемящим вкусом, напитывался им. Статья между тем равнодушно развивалась – Павел сразу печатал на компьютер, идеи его блистали и ложились на компьютерный экран ровными буквами, привык обходиться без ручки, хотя и признавал, что такая двойная цензура – написал, потом перепечатал, проверил себя – очень полезна. А третье правило – азарт, адреналин, и если его не было, Павел себя настраивал, как спортсмен перед стартом. Ну и еще – безмолвный помощник, Интернет. Павел иногда задумывался – а как раньше журналисты писали? Без диктофонов? С ручкою и блокнотом? Без Интернета? Тяжело было людям.

17

– Вот-вот, – сказал Павел, – любовь должна быть чуть-чуть близорука. Не замечать милых недостатков.

– Какая же тогда это любовь? – возразила Оксана и дернула плечиком.

Они сидели за столами в своем отделе, улыбаясь в лицо мониторам. У обоих не клеились статьи, вот и тянуло на лирику – на какую-нибудь возвышенную легкость, на случайно подобранное вдохновение, которое оживит слова. Оба сидят в куртках – окно распахнуто, свежий весенний ветер летит в комнату невидимым, холодным дуновением. Сидеть в духоте уже не было сил – вот и распахнули окна, и гам свежей улицы, полной самых разнообразных звуков – ревущая дорога, где-то вдалеке звучащий колокол, тонкие взвизги автомобильных гудков. Все было лучше, чем эта затхлая обреченность в душной комнате, когда за окном – весна и с самим воздухом бежит по венам что-то ясное и пьянящее. Как хочется жить в такую пору! И после работы, выйдя в свежесть туманного вечера, который словно оседает мягкими прядями на домах, деревьях, машинах – пройти по тихим улицам, не спеша, не торопясь, чувствуя этот неспешный ритм жизни. А к вечеру все уже успокоилось, будто ожидая ночи с ее успокоением, в которой будет и ясная тишина, и торшер, и теплое одеяло, – но это после, а пока – вечер, неспешные шаги, молчание, ожидание чего-то… непостижимого. И, заблудившись в этом весеннем тумане, в центре города можно ходить кругами – минуя витрины, светящиеся теплом, блестящие вывески, подземные переходы, книжные магазины, и прийти наконец к своей остановке. И как загудит, подъезжая, троллейбус, и внутри, на коричневом сиденье, роясь в кармане, звеня мелочью – глянуть напоследок в окно. А там влажным светом горит фонарь, и разбегаются желтые круги, и в них – спешащие к троллейбусу пассажиры, а возле киоска стоит девушка – и печально глядит в окно, кажется, именно на тебя, и сколько грустной осенней теплоты в ее взгляде! Но двери захлопнулись, троллейбус тронулся. Девушка отвела взгляд, началась дорога домой.

И этот вечер, эти волнующие мгновения – не захватить. Перед глазами статья, и буквы разбегаются, как тараканы, – не удержать. Павел смотрит в окно, где тихо меркнет вечер, такой долгожданный, такой насыщенный свободой. А вместо него – тупые удары клавиш, длинный отсвет настольной лампы, напряженная тишина пустых коридоров – почти все ушли домой. И только в кабинете главного редактора все еще слышны какие-то разговоры и вялые возгласы, шеф отчитывает корреспондентов, приехавших из командировки пустыми. А они с Оксаной все здесь. Но слова не идут, и они тихо беседуют – так, ни о чем, между прочим…