Кармен и Бенкендорф
Шрифт:
– У тебя такая работа!.. И ты пишешь такие стихи?!
– Это не мои стихи - Аркадия Сурова. Ты его не знаешь. А я пишу прозу.
– Как это?
– Туман накрывает мою военную голову.
– А так. Старым дедовским способом: ручку беру, лист бумаги и вывожу длинные строки из слов и знаков препинания...
Вот это засада!
– И что ты уже написала?
– Да немного пока. Две повести. Они опубликованы в "Юности".
– О чем повести?
– О смерти... Ты офицер,
В глазах ее нет безумия, говорит холодно и спокойно. Но я не чувствую того, что чувствует она. Мой славянский круглый нос улавливает лишь слабое дуновение ее духов и сигаретный дым.
– Это потому, что война, - говорю осторожно.
– Может быть, - она смотрит на меня в упор. И от этого мое лицо начинает гореть.
– Ты что-нибудь знаешь о войне?
– Эта для меня четвертая, - я наливаюсь уверенностью, - начинал в Афгане.
Здесь, на Кавказе, шестой год уже. Все "горячие точки" прошел, исключая Карабах.
Почти полный набор...
– Для "афганца" ты слишком молодо выглядишь, - в ее голосе сквозит недоверие.
– Я прожил короткую, но яркую жизнь, - неожиданно вываливается из меня газетный штамп.
– Плюс заспиртованность организма.
– Убивал когда-нибудь?
– и смотрит на меня, не мигая.
– Нет, мое оружие - слово, - выдаю еще один трафарет.
– Я военный журналист.
– О-о-о, - впервые удивляется она.
– Поэтому ты бываешь на брифингах. А я думала, ты охранник... И о чем пишешь, если не секрет?
– Почти о том же, о чем и ты. О любви и смерти. Вернее, о любви к Родине и о презрении к смерти, - и пытаюсь улыбнуться.
– Смерть нельзя презирать, - это сказано спокойно, без напуска.
– Она заслуживает уважения и недостойна ни смеха, ни презрения... Ты был здесь в первые дни боев?
– Был. Я работаю в пресс-службе территориального управления федералов. И в курсе дел... Но что-то не хочется говорить об этом. Давай лучше о любви.
– Любовь придумали русские, чтобы денег не платить, - и она впервые обнажает в улыбке зубы. Красивые зубы страстного рта.
– Сколько ты стоишь?
– спрашиваю, скрывая волнение, и глаза мои скользят по стройным ногам, обтянутым джинсами.
– Я не продаюсь, - она произносит это манерно низким голосом и встряхивает зайорошенными снегом волосами. В ее глазах - лед. Выдержав паузу и дождавшись моего смятения, добавляет.
– Но какая-то небольшая часть меня может сдаваться в аренду. По цене двадцать долларов в час. Можно в рублях, по курсу.
– Это не много, - я облегченно вздыхаю.
– Но и не мало, - и глубоко затягиваюсь дымом.
– У тебя есть деньги?
– Она склоняет голову к плечу
– Почти.
– Как это? Деньги или есть, или их нет. Третьего не дано, - коротко хохотнув, она снова белозубо улыбается.
– Дано, - почему-то упрямлюсь я.
– Я живу в "Интуристе". Рядом со мной номер шефа - Соломина. У него и одолжу. Кстати, большая часть суммы у меня есть.
– Твой шеф - Соломин? Который когда-то работал в Главлите Советского Союза?
– Да. А что? Ты его разве не узнала? Ведь он брифинги проводит каждый день!
– не могу скрыть удивления.
– Нет... Так, слышала кое-что о нем, - и щелчком выстреливает окурок в сугроб.
– А, понятно, - вздыхаю.
– Раз ты печаталась в "Юности" со "смертельными"
повестями, то его, наверное, не миновала.
– В общем-то да. Зацепила крылом этот гранитный утес, - она зябко прячет "босые" ладони под мышки.
– Тогда пойдем?
– предлагаю я робко.
– Сливаться в экстазе?
– говорит она с кривой улыбкой.
– Соприкасаться сердцами, - парирую я.
– Было бы любопытно... Если возможно.
Мы направляемся к реке - черной бурлящей ленте, чьи истоки теряются гдето в ущельях Кавказского хребта. Тусклый фонарь на берегу освещает узкий пешеходный мост, обросший снегом.
– Меня зовут Андреем, - говорю я наконец.
– Анна, - она проводит ладонью по перилам мостика, лепит рыхлый снежок и бросает в темную кипящую воду.
– Ты не боишься, что я тебя обману?
– вырывается у меня ни с того ни с сего.
– То есть попользуюсь, но денег не дам ...
– Не боюсь. Меня трудно обмануть, - ее глаза вспыхивают диковатым огнем.
– Люди, которые пытались меня обмануть, очень дорого платили за это.
– Что значит "дорого"?
– я смотрю под ноги, потому что не могу выдержать ее взгляд.
– То и значит. Много будешь знать - скоро состаришься.
– Я не боюсь состариться, - снег поскрипывает под моими промерзшими ногами, - я боюсь простудиться. Взял вот с собой в командировку только туфли. Не помню такой зимы на Кавказе.
– Я тоже. Видимо, Бог послал холода - военные страсти остудить.
– Анна скрещивает руки на груди.
– Думаешь, это поможет?
– и начинаю стягивать со своей руки перчатку. Надень мои. Не могу смотреть, как ты мерзнешь.
– Спасибо. Я не ношу чужих вещей.
– Ты говоришь так, будто я предлагаю тебе изменить Родине...
– Наша Родина сама готова изменить нам с кем угодно, - Анна резко встряхивает головой и волосы ее разлетаются.
– У Родины лихорадка и озноб полураспада, - мой уязвленный патриотизм шевелится где-то под сердцем.