Картограф

Комаров Роман

– Не подходи, - взмолилась Валентина.
– Что тебе нужно? Прошу, оставь меня в покое.

– Но я только хотел взглянуть на вас!
– растерянно сказал Филя.
– Что вы от меня прячетесь? Я не кусаюсь.

– Не надо, - рыдала она.
– Ну, пожалуйста!

– Я не причиню вам вреда. Видите ли, мы сегодня рисовали ваш портрет. Получилось три разных. Я захотел посмотреть на вас. Можно?

И Филя шагнул к печи.

– Нет. Стой там, где стоишь. Не приближайся, или...

– Или что?

Валентина замолчала. Послышалось шуршание, и вдруг Филе в лицо полетел небольшой сверток. Он поймал его у самого носа, развернул, и оттуда выпал медальон. Внутри

был портрет девушки - обычное лицо, в меру круглое, русые жидковатые волосы, серые глаза. До зубовного скрежета скучная внешность - пройдешь мимо, не оглянешься.

– Это я. Папа рисовал. Теперь уйдешь?

– Хорошо, - сказал Филя и положил медальон на лавку.
– Идите, я больше не потревожу вас.

Он выключил свет и отправился в комнату, где Витя, стоя на коленках, раздувал в печи угольки. Филе было стыдно. Он прятал от Вити глаза, и, бесцельно побродив, улегся на свой тюфяк. Сон не шел, нестерпимо чесалось колено. Филя закатал кальсоны и с силой вонзил ногти в кожу. Что-то хрустнуло и отделилось от коленной чашечки. Филя поднес руку к глазам и увидел серебристую чешуйку. «Странно, - подумал он.
– Откуда она здесь? На рыбью похожа. Прилипло, должно быть, когда мылся в бане». Он положил чешуйку под подушку с мыслью выкинуть ее поутру, и только тогда подступила дремота. Дом окутала тревожная полутишина. Лягушка причмокивала во сне. Тикали часики.

Чернокнижник

– Сегодня пойдем на дело!
– таинственным шепотом сообщил Витя. Филя невольно вздрогнул: так скоро, а может, лучше потом? Но он знал, что чем дольше откладывает поход за пергаменом, тем сильнее будет становиться тянучая боль в жилах. Вот уже третий день он маялся по ночам, не находил себе места в горячей, как печной камень, кровати. Сначала просто покалывало пальцы, это чувство не было приятным, но казалось знакомым. Оно напомнило Филе те дни, когда к ним с Настенькой ходил домой учитель музыки. У него была своя метода: прежде чем пустить ученика за инструмент, он заставлял прорабатывать пьесу на крышке стола. Если какой-то из пальцев зазевывался или путал порядок, он хватал его и с силой вдавливал на место. Живодер, сатрап! А стоило податься вперед, к клавишам, бил между лопаток ребром ладони и кричал: «Не сутулься!» Филе музыкальная премудрость так и не далась, а Настя за год разучила десяток прехорошеньких вальсов и одну мазурку. Потом деньги кончились, и учитель больше не приходил.

Зуд в пальцах усиливался при движении, постепенно растекаясь дальше, переходил в ладонь, предплечье, на второй день охватил шею и грудь. Стало трудно дышать, накатила боль, и вот уже Филя едва сдерживал стоны, боясь разбудить Витю и напугать домочадцев. Вскоре ему начало казаться, что все сосуды в теле вспыхнули беспощадным огнем, их жег изнутри кислый яд. «Карта, - мучительно думал он, кусая губы.
– Я должен нарисовать карту. Нечем. Не на чем. О, о!»

И все же ехать и грабить молокан было для него хуже пытки. Никогда раньше ему не приходилось идти на преступление. Омар не в счет: тут он был в своем праве, хоть и произошла досадная ошибка. Но грабеж - это же так подло, так низко! Кто он будет после этого? Уголовник, презренный вор?

Следя за приготовлениями Вити, который преисполнился нездорового энтузиазма и передвигался исключительно прыжками, Филя искал способ, как избежать поездки. Может, Витя справится один? Или попробовать сторговаться: вдруг молокане продадут книгу, и не придется прибегать к насилию? Но в глубине души он знал: только грабеж, по-другому никак.

– Как ты думаешь, брать или не брать лягушку?
– спросил Витя.

– А?
– рассеянно

откликнулся Филя.
– Не знаю, а зачем нам она?

– Ты прав, нетренированная еще. Не дай бог убьют, - от слова «бог» Филина сонная артерия вспыхнула, как от огня. Он скривился.

– Да не бойся ты, дурашка, - улыбнулся Витя, не правильно его поняв.
– Нас не тронут. Разве чуть-чуть. Зуб выбьют или руку высадят, тебе жалко, что ли? Уйдем живыми.

– Я не боюсь. Просто мне... не по себе.

– Заболел?

– Вроде того. Тошно, ломает.

– Э, брат, - досадливо сказал Витя.
– У тебя трясуница!

– Чего?

– Погоди, сейчас принесу, - и Витя исчез на кухне. Он вернулся с большой кружкой, полной запаренного овса.
– На, жуй.

– Ты уверен, что это поможет?
– с сомнением спросил Филя, заглядывая в кружку. На мгновение ему почудилось, что зерна шевелятся и выпрастывают тонкие ножки.

– Уверен! Отец всегда так лечился.

Филя обмер:

– Твой отец картограф?

– Был. Чего ждешь, остывает!
– нетерпеливо сказал Витя и тыкнул ему кружкой в нос. Филя неохотно заглотил овсяную распарку и вдумчиво ее прожевал. Жжение ушло, легкие расправились, кости больше не ныли.

– Так-то, - довольный Витя потирал руки, как муха, присевшая на портрет императора.
– Если опять заломает, овес за печкой.

– А почему ты мне раньше не говорил, что твой отец картограф?
– спросил Филя.

– Потому что это не твое дело! Был, и что с того?

– Вот откуда ты все про картографов знаешь!

– Слушай, умник, а не заткнуться ли тебе?
– вдруг вспылил Витя.
– Я с тобой об отце говорить не собираюсь, понял?

Бес внутри Фили тоже завелся и гнусно пел: «Узнай у него, узнай, спроси! Пусть расскажет».

– Хорошо, отца мы обсуждать не будем. Ты мне просто скажи, от него остался какой-то инструмент?

– Остался! В комоде лежит.

– Я возьму?

– Бери, можешь даже выкинуть. Мне он не нужен.

«Что же произошло?
– думал Филя, копаясь в комоде.
– Он их бросил? Ушел на промысел и не вернулся? Чего Витя так взбеленился? Спрошу-ка я Веру потихоньку».

– И не думай расспрашивать Верку!
– крикнул Витя.
– Узнаю - убью. Я не шучу. У меня в сапоге заточка. В один прекрасный день возьмешь и не проснешься, картограф.

Комод был полон старых тряпок, рваных женских чулок, заношенных до дыр платков, на дне лежал разрозненный маникюрный набор и вышитая гладью дамская сумочка, знававшая лучшие времена. Именно в ней Филя обнаружил стальной ланцет, на кончике которого было бурое пятно - след запекшейся крови. Витин отец не считал нужным содержать рабочий инструмент в чистоте. Помимо ланцета, Филя достал несколько полуистлевших очиненных гусиных перьев, маленький кусок пергамена, весь исполосованный и мятый, сложенную в три погибели промокашку и задубевшую губку. Он решил взять только ланцет, остальным побрезговал. Мало ли где шлялся этот картограф-отец?

Филя прокипятил ланцет в котелке, протер его чистой тряпочкой и долго любовался, как по резной ручке разбегаются световые блики. Металл поглощал тепло, словно жадный до крови зверек, при этом сам оставался холодным. Филя спрятал ланцет в карман: рано его кормить, он еще не готов к настоящей работе. Витя тем временем починял кольчугу: в последней драке с калмыками повредилась часть звеньев, и образовалась нехорошая дыра, в которую могли преспокойно попасть стрелой дикие молокане. «Не спасет кольчуга, - подумал Филя.
– Если прижмут, ничто не спасет». Настроение час от часу становилось хуже, под коленками зарождалась дрожь.