Картограф
Шрифт:
«Да что это такое?
– испуганно думал он.
– Заболел? Чем? Ревматизма? Паралич разбил?»
К пальцам вновь вернулась чувствительность, хотя локоть тоскливо поднывал и меж ребер было прежнее стеснение. Филя зачерпнул с обочины снега и коснулся им пылающего лба. Хотел положить в рот - побрезговал. «Зайду без креста, - решил он.
– Безруких же тоже пускают. Я сегодня инвалид». Он прыгнул на крыльцо и потянул на себя дверь. Запах ладана сшиб его с ног. Из глаз потекли горючие слезы, и Филя разразился громогласным чихом. Стоявшие на молитве бабушки дружно обернулись на него, поп застыл с кадилом в руке, нелепо
– Сатана!
– крикнул кто-то.
Что тут началось! Поп выронил кадило и опрометью кинулся к двери. Бабушки сбились в кучу и принялись верещать. Нищий калека, отиравшийся у порога, подполз к Филе и стал сипеть:
– Анчихрист! Анчихрист!
Филя застыл на пороге не жив не мертв. И сюда не пускают! Он попятился назад, запнулся и брякнулся на крыльцо. Поп грозно встал над ним, сведя в единую точку кустистые брови, и пробасил:
– Ты чего здесь забыл?
– Очищения алкаю, - сказал Филя, дивясь слову «алкаю», которое само собой соскочило с языка.
– Алкай где-нибудь в другом месте! У нас здесь храм божий, а не вертеп.
– Не пустите?
– Не пущу! После тебя отмывать все придется. Давай, убирайся, не пачкай мне порог. А то святой водой плесну, слышишь?
– Хорошо, плесните, я не против - обреченно сказал Филя, подымаясь.
– Думаете, я от этого исчезну? Я человек! Обычный человек!
– Анчихрист!
– продолжал вопить нищий, подползая поближе.
– Бей анчихриста!
– Гундяй, не лезь!
– строго сказал поп.
– Сам разберусь. Никакой он не антихрист.
– Вот!
– воскликнул Филя.
– Вот!
Поп устало вздохнул и промолвил:
– Я прошу тебя, не приходи больше. Ты мне всю паству взбаламутил. Думаешь, им до молитвы сейчас? Не место тебе в церкви.
– Но я же просто хотел войти! Нельзя?
– У тебя теперь своя вера. Бог от тебя отвернулся. Служи своему господину, а к нам не лезь. Пропащая душа!
И поп захлопнул перед его носом дверь. Филя приложил ухо к щели: возбужденный гомон стих, раздалось пение. От обиды он дважды пнул порожек. Как можно? Почему с ним обращаются, как с прокаженным? И в мастерской, и здесь - словно сговорились! Несправедливо, подло, гнусно!
Он еще немного постоял, вслушиваясь в звуки голоса, упрямо и монотонно выводившего «Кирие елейсон», повздыхал и отправился восвояси. Дома его встретил довольный Витя с крынкой молока.
– Вот, смотри, принес! Коза черная, что твой уголь. Сам видел!
– Отлично!
– буркнул Филя.
– Ты не рад?
– Отчего же, меня прямо распирает от радости. Не видно?
– Что случилось?
– Витя поставил крынку на стол и принялся счищать с лягушки слизь в стоящий рядом коробок.
– Да так...
– сказал Филя, раздумывая, стоит ли делиться переживаниями.
– Хотел зайти в церковь, не пустили.
– И только-то?
– удивился Витя.
– Меня уже третий год не пускают. Отец Паисий вытолкал взашей, сказал, я нехристь. Мать, конечно, убивалась, а мне хоть бы хны. Эй, ты чего? Реветь вздумал? Ты что, девка? Давай, соберись. Я тебе слизи наскреб, вот сколько! И молока залейся.
Лягушка проскакала по столу и со значением заглянула Филе в глаза.
– Уйди, - отмахнулся Филя.
– Не до тебя сейчас.
– Ква!
– откликнулась лягушка то ли с сочувствием, то ли с издевкой.
Грязные
И он со всей силы дернул. Страница выскочила, оставив в переплете несколько кусков. Филя погладил рану, подул на нее и спрятал книгу в комод. Страница была еще жива, но силы покидали ее, она стремительно холодела. Филя одним ловким движением обмазал ее слизью и опустил в крынку с молоком. Теперь в сени, в холодок, иначе прокиснет. Он вышел в коридор и поставил крынку за ларь. Накрыл ветошью, чтоб не заледенело. Вот теперь можно и на боковую, на заре все будет готово.
Успокоенный, он посмотрел в окно, опушенное снегом. И тут звякнула задвижка, дверь открылась, и вошла Валентина с узелком в руках. Она увидела его и испуганно отпрянула.
– Не бойтесь, я уже ухожу, - сообщил Филя миролюбиво.
– А!
– ответила она, прячась за дверь.
– Только вы неправильно все сделали.
– В смысле?
– Не надо было тряпкой накрывать. Кислород нужен.
Филя сразу понял, что она видела через окно, как он носится по сеням с крынкой.
– Так замерзнет!
– возразил он.
– В лед превратится.
– И пускай, даже лучше. Вы идите, я раскутаю.
– Благодарю, - сказал Филя. Он внезапно обнаружил, что стоит перед ней в тапочках на босу ногу и кальсонах. Не желая больше смущать Валентину, он юркнул назад, в дом и бесшумно прокрался в комнату.
Утром он обнаружил, что крынка раскололась. Ей-ей, странно - незакрытая стояла! Молоко превратилось в хрусткий сероватый лед, и страница в нем совершенно затерялась. Филя заботливо сложил все в таз и понес к печи. Когда льдина растаяла, он увидел, что страница побелела. «Вот и славно, - подумал он, стряхивая с нее капли молока.
– Теперь что? На березу повесить!»
И он вышел во двор. Ветер гнул чахлую березку к земле, обрывая с нее последние листья. Филя снял с бельевой веревки прищепку, нагнул ветвь потолще и пристегнул к ней пергамен. Тот заполоскался на ветру, и через пару минут был совершенно сухой. Удивительно, но стужей его не пробило, он оставался все таким же живым и теплым, как будто только что был вырван из книги. Филя снял его, любовно разгладил и понес в дом. Готово! Сегодня ночью он отдаст Вите долг. А потом, потом нарисует карту для себя - и все, он с этим завяжет. Никаких клиентов, никаких благодетелей. Он отречется от дурного мастерства, если надо, в монастырь подастся. Главное, спасти Настеньку, а дальше хоть трава не расти!