Кастро Алвес
Шрифт:
было понятно и воздействовало бы эмоционально на читателей любого уровня.
Прежде всего это вопрос о происхождении бразильского романтизма и европейских
влияниях на бразильских поэтов. Романтизм в Бразилии не был ни следованием
европейской моде, ни подражанием европейским романтикам. Эпоха общественных
сдвигов и потрясений, начавшаяся с провозглашения независимости Бразилии (1822) и
вооруженных демократических движений тридцатых-сороковых годов, затем тяжелый
затяжной
подъем, вызванный борьбой за отмену рабства и установление республики, — вот
основа бразильского романтизма, источник его оригинальности. И в движении
литературы, в смене одного романтического течения другим ясно прослеживается
глубокая связь с историческими судьбами страны. Выдающиеся романтики старшего
143
поколения: Гонсалвес Диас и Жозе де Аленкар (тот самый, что радушно принял Кастро
Алвеса и способствовал его общенациональной славе) были вдохновлены эпохой
достижения независимости. Они основали «индианист-скую» школу в литературе, ибо
этический идеал они связывали с индейцем как исконной, подлинно национальной,
наиболее
144
близкой к родной природе частью бразильского народа. Индейцы в их книгах
наделены самыми благородными, рыцарскими чертами характера — в этом многие
критики усматривали подражание Шатобриану. Но нельзя забывать, что там, где Шато-
бриан искал экзотики, убежища от европейской действительности, бразильские
романтики приближаются к действительности, к прошлому своего народа, к его борьбе
за независимость. Индейцы в их книгах противопоставлены всему португальскому,
колонизаторскому, чужеземному. И даже идеализируя индейцев, бразильские
романтики воссоздали впервые в литературе многие подлинные черты жизненного
уклада индейских племен, их мировосприятия, познакомили современников с
индейским фольклором.
Уже опыт индианистской школы убеждает, что европейская литература служила как
бы эстетическим университетом для молодой, не имевшей еще собственных традиций
бразильской литературы. У европейских романтиков черпались формы и образные
средства (так, Аленкар учился строению романического сюжета у Вальтера Скотта), но
сам отбор этих средств определялся прежде всего отношением писателей к проблемам
национальной жизни.
Гонсалвес Диас и Аленкар были в поре творческой зрелости, а в бразильской
литературе уже раздались тревожные голоса молодых поэтов, почувствовавших
«неладное что-то» в бразильском королевстве (присвоившем себе громкий титул
«империи»). В 1848 году было подавлено последнее
восстание. Рабовладельческая монархия казалась незыблемой. Рабство становилось
тормозом всякого прогресса, источником застоя и реакции. Конечно, подспудно
накапливались экономические изменения, развивалась промышленность, но эти
изменения были медленны и скрыты, не заметны для глаза художника. Патриархальная
закостенелость сковывала общественную жизнь. Для огромного большинства
общества, для складывающейся интеллигенции (а поэты-романтики были в основном
студентами, молодыми интеллигентами) активная политическая деятельность была
практически недоступной, ибо вся власть сосредоточивалась в руках немногих круп-
ных помещичьих семейств. Идеологическая отсталость была страшна — до
семидесятых годов в Бразилию почти не проникали достижения передовой
европейской мысли, господствовала католическая ортодоксия. В застойной атмосфере
тосковали, сходили с ума, умирали от раннего туберкулеза и алкоголя юноши-поэты.
Конечно, они были далеки от народа — ив этом была их беда, их трагедия. Они искали
опоры для своего творчества в реальном мире — об этом свидетельствуют чудесные,
хрустальные стихи Фагундеса Варелы или Казимиро де Абреу о природе Бразилии. Но
преодолеть трагический разлад с жизнью они были не в силах. Им казалось, что их
тоска и отчаяние имеют космическое, извечное происхождение, раз их стихи пе-
рекликаются со стихами прославленных поэтов Европы и США. Не только Байрон, но
и Гофман, Мюссе, По были спутниками
144
их духовного поиска. (Сильным влиянием Э. По отмечено единственное
прозаическое произведение этого поколения — «Ночь в таверне» Алвареса де Азеведо)
Их восприятие Байрона было односторонним — они упивались «мировой скорбью» и
не видели революционности великого поэта. Это как раз и подтверждает их
144
оригинальность: они выражали свой исторически объяснимый трагизм и впитывали из
мировой поэзии лишь то, что было созвучно их душевному миру.
Что же. помогло Кастро Алвесу отбросить их смертельное уныние и обрести
жизнеутверждающий пафос борца? Алвес был гениальным поэтом, и его гениальность
состояла прежде всего в могучем историческом чутье, позволившем ему уловить
надвигающиеся перемены и выразить их. Движение за освобождение рабов и
свержение монархии еще не превратилось тогда в грозную силу, которая заставит
правящий класс отступить и принять в 1888 году закон об отмене рабства, а через год