Катон

Тубольцев Юрий Иванович

В ходе совещания триумвиров в Лукке Цезарь выговорил себе продление империя в Галлии и второе консульство сразу по возвращении в Рим. Первую часть своих обязательств Помпей выполнил, был готов реализовать и вторую. Сенат тоже не возражал против притязаний Цезаря на высшую магистратуру, но настаивал, чтобы, добиваясь должности, он действовал по законам государства, которым намеревался управлять. А эти законы требовали от кандидата прибыть на выборы частным лицом, сложившим с себя прежние полномочия. "Пусть Цезарь, если он считает свои заслуги неоспоримыми, ищет награды у сограждан как частный человек, а не добивается ее с оружием в руках", - говорил Катон.

Требования сенаторов были не только законными, но и справедливыми, поскольку войско в подчинении у одного из кандидатов являлось сверхмощным орудием давления на избирателей. Однако, изначально поставив себя над законами и справедливостью, Цезарь уже не мог вернуться в их рамки. Стоило ему прибыть в Рим простым гражданином, и Катон тут же вызвал бы его в суд. Защититься от обвинений Цезарь мог только силой оружия, поэтому он обратился в Рим с просьбой баллотироваться

в консулы заочно.

Сенат, конечно же, отреагировал на эту дерзость негодованием, но трибунам затея галльского проконсула показалась многообещающей. Народные трибуны в то время являлись самым дешевым политическим товаром, и Цезарь скупал их оптом, по целому десятку. Достаточно ему было под каким-либо предлогом ограбить один-два галльских города, и добычи хватало на то, чтобы весь трибунат на ближайший год оказывался у него в кармане. Вот и тогда блюстители народных интересов за весьма умеренную плату признали доводы Цезаря убедительными и состряпали законопроект, гласящий, что вообще-то заочно на консулат претендовать нельзя, но Цезарю - можно. Помпей, бывший тогда единоличным консулом, поддержал трибунов, и проект стал законом. Однако через несколько месяцев Помпей выступил с целым пакетом предложений по оздоровлению государства, которые в основном были приняты и сенатом, и плебсом. Новыми законами фактически отменялось прежнее решение о заочном выдвижении кандидатуры Цезаря, каковое, впрочем, изначально являлось неконституционным, поскольку было привилегией. Таким образом, Помпей обозначил готовность поддержать прежнюю дружбу, но сделал вид, будто оказался вынужденным уступить объективному ходу событий, а в итоге возник повод для споров.

Другим вопросом, вызвавшим словесные схватки в сенате и на форуме стала дата отозвания Цезаря из провинции. Согласно распоряжениям Помпея и Красса во время их второго консульства, полномочия Цезаря истекали через два года первого марта. Однако обычно проконсулы продолжали исполнять прежние обязанности до прибытия преемника. Этот срок составлял до десяти месяцев. Но в данном случае, благодаря закону о распределении провинций между бывшими магистратами, Цезаря могли сменить именно первого марта. А это означало, что у Катона появилось бы дополнительное время для судебного процесса - фактор весьма существенный, поскольку, случись быть суду, друзья Цезаря обязательно стали бы затягивать дело в надежде удержать своего патрона на плаву до тех пор, пока государственный корабль снова не поднимет его на борт в качестве консула.

Марк Марцелл, будучи крайним оптиматом, даже предлагал досрочно прервать империй Цезаря и немедленно вызвать его в Рим для отчета. Ранее с подобной идеей выступал Катон, но тогда для этого шага были веские основания, поскольку Цезарь самолично развязал войну государства с Германией и Британией. Но удобный момент был упущен. Теперь же, победив Верцингеторига, проконсул Галлии сделался героем, и его досрочное отозвание из провинции выглядело бы наказанием за доброе дело после того, как было прощено дурное.

Время шло, а вопрос не решался, все ограничивалось кулуарными спорами. Марцелл никак не мог привлечь на свою сторону большинство сенаторов, а без этого приступать к официальному решению проблемы не имело смысла. Легко идти по твердой земле, труднее передвигаться по воде, но как быть в болоте, где нельзя ни идти, ни плыть? А болото оно и в сенате болото! Можно о чем-то договориться с тем, кто знает, чего хочет, но как вести переговоры с теми, кто ничего не знает, зато всего боится? Сенатское болото, это скопище толстобрюхих мещан, пресмыкалось перед Помпеем, страшилось Цезаря и панически боялось всяческих идей. Это, так сказать, сало государства может громко шипеть и трещать на политической жаровне вокруг здорового куска мяса, но без такового жарить его не имело смысла. Помпей - кусок, и Цезарь - кусок, а Марцелл? За кого им, бедным духом богачам, подать голос?

После многомесячных бесплодных попыток подвигнуть на поступок эту подкожную массу общества оптиматы поняли, что без Помпея ничего не добьются.

Когда-то Помпей подрядил энергичного Цезаря в качестве отбойного мо-лотка, чтобы раздробить монолит сенатской аристократии и добиться реализации своей программы относительно восточных дел и войска. Цезарь добросовестно выполнил поставленную задачу, а при этом, на удивление многим, вырос и сам. Теперь, когда Помпей утвердился во главе государства почти конституционным путем, Цезарь его уже не интересовал. Зато Цезарь стал интересоваться Помпеем, поскольку метил на его место первого человека в Риме. Великий с большим трудом усматривал конкурента в своем прежнем помощнике, но развитие событий и пророчества Катона существенно помогли ему в этом. Потому летом того года Цицерон писал друзьям: "Помпей в своих взглядах на честных и дурных граждан уже сходится с нами". Однако переход от сходства во взглядах до единства в действиях занял еще несколько месяцев. Только осенью состоялось официальное обсуждение судьбы Галлии и Цезаря, но и оно закончилось тем, что вопрос был отложен до следующей весны. "Несправедливо лишать командования человека, завоевавшего государству новые территории, - подвел итог спорам Помпей, - пусть он владеет империем до окончания своего срока, а относительно дальнейшего определимся в начале года. Соберемся в марте, и уж тогда, можете не сомневаться, вопрос будет решен". Так Помпей сдержал обещание, данное Цезарю в Лукке о пятилетнем продлении его власти, но сделал ясный намек, что этим его милости Цезарю исчерпываются.

В досаде от того, что его консульство не стало великим событием в истории государства, Марцелл отметился нанесением демонстративного оскорбления Цезарю. Он подверг наказанию розгами посланца из галльского города, которому проконсул царственным

жестом даровал гражданские права. "Это тебе в знак того, что ты не римский гражданин!
– пояснил Марцелл порозовевшему местами галлу, - поезжай домой и покажи рубцы Цезарю!"

Ответ Цезаря выглядел вполне традиционно. Метод борьбы с противниками в Риме у него был один - деньги, поскольку армия еще не подтянулась к границам Италии. Он помолился богам и отправил очередные возы серебра по адресам новых магистратов. Однако не все у него прошло гладко. Катон в Риме был один, но существовали еще и Марцеллы. Гай Клавдий Марцелл, избранный консулом на место двоюродного брата Марка Марцелла, оказался не доступен блестящему оружию Цезаря, несмотря на то, что был женат на его внучатой племяннице Октавии, той самой, которую добрый дедушка хотел переложить в постель Помпея. А вот другой консул Луций Эмилий Павел, слывший человеком честным и аристократичным, не устоял перед соблазном и ударил лицом в кучу серебра размером в тысячу пятьсот талантов - поистине царская взятка. Однако насколько же причудливо переплелись в сознании тогдашних римлян злаки коллективистской, республиканской морали с сорняками индивидуалистических, частнособственнических устремлений! Эмилий поддался подкупу, но полученные деньги потратил на строительство роскошной базилики на форуме, и продался он Цезарю лишь наполовину, пообещав не вредить ему, но и не помогать, а все-таки продался!

За меньшую сумму, хотя и в несколько раз превышавшую, например, со-стояние Катона, Цезарь купил Гая Куриона, народного защитника, народного трибуна, любимца и надежду Цицерона. Этот претендент на роль спасителя Республики, будучи обременен долгами, как и вся золотая, но без серебра, молодежь того века, когда-то уже строил глазки Цезарю, однако покоритель Галлии дал ему понять, что не покупает кого попало, а ценит только штучный товар. По-видимому, именно тогда Курион проникся пафосом республиканских идей. В одночасье он сделался таким заядлым поборником добродетели, что привел в умиление и восторг убеленного сединами Цицерона. Легко обмануть того, кто хочет обмануться! Одновременно Курион стал и надеждой сената, и кумиром плебса. Борясь со всех трибун с государственным злом, он с особым остервенением нападал на Цезаря, демонстрируя тому свою политическую квалификацию. Это был бесстрашный, остроумный и последовательный враг галльского наместника, замечательный враг, просто на загляденье оптиматам, впрочем, не всем. Катона блеск никогда не ослеплял, он видел пятна даже на солнце, а потому никак не мог увидеть солнца в обыкновенном пятне. Ненависть Куриона к Цезарю казалась беспредельной, однако тот сумел ее измерить и, отмерив несколько тонн серебра, приделал ей стрелку с другого конца. Теперь ненависть Куриона получила проти-воположное направление.

Но Курион действительно был штучным товаром, потому он не стал афи-шировать перемену знамени, а поступил очень тонко. Новоиспеченный народный трибун внес в сенат откровенно авантюрный проект строительства дорог и мостов и под предлогом его исполнения потребовал себе чрезвычайные полномочия на пять лет. То была демонстративная попытка столкнуть Помпея с вершины пирамиды, и, естественно, Великий вознегодовал. Резким окриком он призвал нахального мальчишку к порядку, но тот начал огрызаться, и возник конфликт. Получилось, что принципиальный Курион ради общественного блага навлек на себя немилость самого могущественного человека государства, пострадал за народное дело, как и надлежало настоящему трибуну. Поссорившись с Помпеем, он продолжал абстрактно поругивать Цезаря, умело культивируя в массовом сознании образ о себе как о независимом государственном деятеле. В такой роли Курион принялся раз за разом срывать комиции и сенатские заседания. В этом деле самому дорогому продажному трибуну помогал самый дорогой из продажных консулов Эмилий Павел, широко используя магистратское право трактовать всевозможные природные явления как знамения богов. Любопытно, что в выражении своей воли небожители вели себя так, словно не Эмилий, а они сами получили от Цезаря подарок. Однако боги были вне подозрений, поскольку такой тяжести, как Цезарева взятка, небеса просто не выдержали бы и провалились в преисподнюю. Поэтому с запретами считались, и галльские деньги выкупали у судьбы драгоценные дни власти для своего хозяина. Потом изобретательный Курион придумал ввести в феврале дополнительный месяц для согласования официального календаря с солнечным, а также для продления полномочий Цезаря, ведь заседание по его вопросу было намечено на первое марта.

Так продолжалось много месяцев. Едва консул Гай Марцелл и оптиматы вплотную подступали к делу Цезаря, как перед ними вырастала ледяная стена пассивного протеста Павла; только им удавалось растопить ее в горячих баталиях, как на них в стиле парфянской конницы совершал наскок Курион, вздорными законопроектами отвлекая всеобщее внимание и уводя сенат с главного пути в чащу неразрешимых проблем.

А Цицерон все умилялся принципиальностью юного дарования и в письмах из Киликии сладко советовал Куриону и дальше идти своей дорогой, не поддаваясь дурным влияниям. "Желаю, чтобы этот трибунат принес тебе вечную славу", - писал он, и его пожелание сбылось: трибунат действительно принес Куриону вечную славу, но какую! Мастер едкой насмешки создал самый яркий образец сарказма, когда совсем этого не хотел. Впрочем, Цицерон был далеко от места событий, что в какой-то степени его оправдывает, а в самом Риме многие уже догадались, кто дергает за веревочку эту крикливую куклу и чего от нее добивается. "Если на Куриона будут давить всеми способами, Цезарь защитит в его лице того, кто наложит запрет, если же, - а, кажется, это так - испугаются, Цезарь останется доколе ему будет выгодно", - писал тогдашний эдил Марк Целий Руф, ученик Цицерона, талантливый молодой человек со страшной судьбою, впрочем, не более страшной, чем судьба Куриона и судьбы почти всех участников тех событий.