Катон

Тубольцев Юрий Иванович

Свою позицию по этому делу Катон изложил в коротком, но монументальном письме киликийскому императору. Он объяснил, что сделал то, что мог сделать в согласии со своими убеждениями, а именно, воздал хвалу самому Цицерону за продуманные действия, а не счастливой случайности в лице божественного провидения. "Я для твоего возвеличивания желал того, что я признал самым значительным, - писал он, - но радуюсь осуществлению того, что предпочел ты".

Насколько подход Катона отличался от действий других сенаторов, можно судить по тому, что многие проголосовали за молебствия, стремясь выглядеть друзьями Цицерона, однако не желая их и будучи уверенными в запрете трибунов, а трибуны в свою очередь не наложили вето на это постановление, чтобы насолить таким сенаторам.

Цицерон прислал в ответ почтительное и одновременно язвительное пись-мо, в котором искусно, по-цицероновски сочетались уважение к Катону и на-смешка над его идеализмом.

"Приятно прославление от тех, кто сам прожил со славой, - писал он.
– Если бы,

не скажу все, но хотя бы многие были Катонами в нашем государстве, в котором существование одного казалось чудом, то какую колесницу и какие лавры сравнил бы я с прославлением с твоей стороны?" Однако поскольку Катонов в Риме было мало, а некатонами являлись почти все, Цицерон не хотел отказываться от формальных почестей и, говоря о триумфе, писал: "... Прошу тебя... когда ты своим суждением воздашь мне то, что признаешь самым славным, - порадоваться, если произойдет то, что я предпочту". "Не надо мне Катонова журавля в небе, дай мне в руки мою синицу", - примерно так звучала мысль Цицерона в переводе с дипломатического языка на обыденный.

Вообще-то, Цицерон высоко оценил поведение Катона в этом деле, и его неприятно удивило злорадство Цезаря, который поспешил сообщить ему в письме, что Катон не голосовал за молебствия и при обсуждении высказал особое мнение, не указывая, однако, какое именно. Поистине ненависть Цезаря к Катону торчала из него, как шило из мешка.

Правда, Цицерон резко изменил свое отношение к Катону, когда узнал, что позже тот голосовал за молебствия по случаю успехов Бибула. Сирийский проконсул, ведя оборонительную войну, не блистал победами, но добился главного - отступления парфян обратно за Евфрат, а это был враг, гораздо более серьезный, чем тот, с которым имел дело Цицерон. Однако Цицерон не ставил этот итог в заслугу Бибулу, усматривая в нем счастливый случай, и потому возмущался, как ему казалось, несправедливостью Катона, будто бы отдавшего предпочтение Бибулу как своему зятю. Эта обида Цицерона показала, что для него принципы Катона по-прежнему существовали лишь в качестве теоретической абстракции. В своем недовольстве он забыл, что Катон как раз и считал молебствия выражением благодарности судьбе, а не личности.

Итак, римляне приструнили врага на Востоке и перевели взор на север. А там Цезарь, проведя блистательную военную кампанию, одержал полную победу над объединенными силами галлов, заставив их навсегда распроститься с мечтою о свободе. Впрочем, Цезарь тут же начал заигрывать с побежденными, ведь эта страна теперь стала его плацдармом для войны с Италией. Однако действительно ли Цезарь собирался открыть боевые действия против римлян? Об этом утвердительно мог сказать только Катон, а обыватели бросали в воздух чепчики и ликовали по поводу победы, пока их восторг не захлебнулся в крови. Скорее всего, и сам Цезарь не мог ответить на этот вопрос. Правда, он всегда завидовал Александру Македонскому, человеку, безнадежно больному сумасшествием властолюбия, а еще шутил, что предпочел бы стать первым в альпийской деревне, чем оказаться вторым в Риме, однако его взрастила республика, общество, где слово "царь" все еще являлось самым страшным проклятием. Поэтому вряд ли Цезарь изначально вынашивал планы о достижении единовластия. К этой вершине или, точнее, черной дыре его толкала логика функционирования индивидуалиста в омуте политики агонизирующей Республики.

В прежние эпохи римляне совершали подвиги во славу государства, и народ платил им любовью и уважением. Эти любовь и уважение были мерилом значения личности. Будучи избранными на высшие должности аристократы использовали власть опять-таки для приращения своей славы. Но, после того как Рим был завоеван деньгами тех, кого он победил доблестью, общество стало постепенно утрачивать способность оценивать граждан по их качествам. Слава сделалась ненадежным критерием, любовь и уважение народа стали поверхностными, а следовательно, неустойчивыми чувствами, и строить на них карьеру было рискованно. Куда основательнее выглядели богатство и власть - количественные, а не качественные показатели престижа. Сколько денег ты накопил, столько ты и стоишь, если, конечно, в силах отстоять свои сундуки. Сколько захватил власти, скольких людей подчинил себе, над столькими ты и возвысился. Все просто и понятно, а главное, доступно тем, кто за собственные качества никогда бы не удостоился ни уважения, ни почета.

Этой схеме следовали Красс и Цезарь. В мировоззрении Помпея преобладала первая система ценностей, но присутствовали и элементы второй, особенно проявившиеся при триумвирате под воздействием его однозначных коллег. В этой двойственности и состоит противоречивость натуры Помпея, вызвавшая страдания позднейших историков, их недоумение, гнев, топот ногами и припадание к стопам понятного им Цезаря в качестве спасительной реакции.

Влекомый круговоротом интриг в пучину политической борьбы Цезарь стремился из каждой схватки на форуме или в курии выйти с приращением власти, подобно тому, как предприниматель стремится из каждой сделки извлечь прибыль. Сколько власти нужно было Цезарю? А сколько денег нужно богачу? Он не задумывается, зачем ему золото, потому что оно не средство, а цель. Если же целью является количество, то она недосягаема, поскольку числовой ряд бесконечен. Такой человек обречен вечно ползти по бесплодной пустыне с неподъемным грузом

на спине навстречу всегда ускользающему миражу. Так же бессознательно и Цезарь жаждал власти, карабкался выше и выше по ступенькам, сулящим возрастание могущества, не замечая, что его движение подобно бегу белки в колесе.

Закончив порабощение Галлии, перерезав миллион местных жителей и сколько-то, сколько - история умалчивает, римлян, заковав в кандалы еще миллион людей, исторгнув реки слез и крови, Цезарь уже хотел новых свершений. Сколько бы он ни захватил городов и стран, сколько бы миллионов людей ни уничтожил, ему все было мало. Каждый день властолюбие Цезаря, ставшее способом реализации его талантов, требовало новых и новых жертв.

Как он мог удовлетворить свою страсть в той ситуации? Будь Цезарь римлянином в классическом смысле слова, он справил бы триумф, а потом сложил бы с себя власть и распустил войско, пожиная при этом плоды народной любви. Однако он получил провинцию, по сути, незаконным путем, на срок, превышавший установленный традициями, и развязал преступную, захватническую войну. За это ему по возвращении в Рим неизбежно пришлось бы нести ответственность. А его консульство, по римским понятиям, и вовсе было чередою злодеяний. Если же какое-то его действие и не являлось преступленьем, то, будучи направленным против знати, все равно могло быть интерпретировано сенатом как таковое. Катон публично заявил, что считает Цезаря государственным преступником и берется доказать это в суде. И уж если судом ему грозил Катон, то было ясно, что даже богатства всей Галлии не спасли бы его от обвинительного приговора. Таким образом, получалось, что, поступи Цезарь согласно римскому порядку, он не только утратил бы возможность и дальше самоутверждаться за счет государства, но и потерял бы гражданство. Слишком далеко он зашел по пути нарушения республиканских норм, чтобы теперь возвращаться в лоно попранного им государства. Отсюда следовала альтернатива: либо Цезарь открыто идет войною на Рим, либо возвращается в столицу как консул, защищенный от карающего меча Фемиды и ненависти аристократов государственным империем. Однако что могло означать для римлян второе консульство Цезаря, если первое было бесцеремонным нарушением конституции и насилием над гражданами? Силой или под видом законности, но Цезарь мог вернуться в Рим только диктатором. А это означало смерть Республики.

Несмотря на весь свой трагизм, такая перспектива страшила не всех римлян. Многим из них Республика уже не была матерью, а приходилась мачехой, как почти за сто лет до этих событий сказал Сципион Эмилиан. Правда, он имел в виду чужеземцев, заполонивших столицу, теперь же отторжение республиканских ценностей чуть ли не всех римлян превратило в чужеземцев на своей собственной земле. Плебс уже перестал мыслить такими категориями как Республика, государственные интересы, общественное благо и ориентировался в политике по именам и ярлыкам, как-то: Помпей, Цезарь, Клодий, демократия, проклятая знать. Назревающий конфликт обывателями воспринимался как соперничество между Помпеем и Цезарем. Причем в своем отношении к главным действующим лицам чернь походила на избалованного ребенка, который любит того из родителей, кто в данный момент отсутствует, но вот-вот должен вернуться со сладким гостинцем, и ненавидит того, кто стоит рядом и заставляет есть кашу и вытирать нос. Ясно, что при таком качестве оценок симпатии масс были на стороне героя, во славе возвращающегося из-за далеких Альп под грохот тысяч телег с серебром. Грохот этих телег влиял и на политические убеждения многих почтенных сенаторов. Но все же главной социальной опорой Цезаря были его легионы, чья дальнейшая судьба напрямую зависела от статуса их императора в столице. Большие надежды Цезарь возлагал и на население северной части Апеннинского полуострова, называемой Ближней Галлией, которое он осыпал всяческими благами, раздаривая права латинского и римского гражданства, ничуть не считаясь при этом с сенатом, будто он уже был монархом. А еще галльского проконсула весьма любили предприниматели, поскольку он сначала позволил им нажиться на войне, а потом сдал в бессрочную эксплуатацию огромную страну с населением, намного большим, чем в Италии.

Цезарю противостояла единственная последовательная республиканская сила - аристократия, а также составлял конкуренцию в притязаниях на высший престиж Помпей. Но в данном случае Помпей выступал не просто личностью. Вместе с ним сенат получил в свое распоряжение ветеранов восточных походов и действующие легионы в Испании и Африке, которые находились в подчинении у Помпея как у проконсула. Кроме того, Помпея поддерживали многие италийские города, а также народы восточных провинций, где его уважали как непобедимого полководца, разумного правителя и довольно порядочного человека.

На этот расклад политических и социальных сил серым фоном накладывалась гигантская масса идеологически инертного населения огромного и рыхлого государства. Так, например, жителей провинции абсолютно не интересовало, сохраниться ли в Риме республика или утвердится монархия, будет ли там по-прежнему издавать законы сенат или станет диктовать свою волю Цезарь. Даже столичный плебс утерял гражданскую гордость и за щедрую подачку готов был отдаться во власть какому-нибудь добренькому хозяину. Хуже того, и в самом сенате преторско-эдильская масса не имела четкой идейной позиции, и ее политическое кредо состояло в том, чтобы вовремя примкнуть к победителю, кем бы он ни был.