Катон

Тубольцев Юрий Иванович

Однако Марк не обращал на них внимания, его целиком занимала мысль о Бибуле. Зная бескомпромиссный характер своего друга, он опасался, что тот покончит с жизнью по-стоически. "Готовность к самоубийству - залог свободы!" - гласит девиз этой философии, порожденной эпохой упадка в качестве утопической альтернативы тотальной моральной деградации. Стремясь предотвратить беду, грозящую другу, Катон уже забыл, что час назад сам думал о самоубийстве. Он снова был подчинен долгу и принадлежал другим, а не себе. Через общественные связи его личность включала в себя чуть ли не всех граждан Рима и была несравненно больше, чем собственное "я".

Атрий консула оказался забит людьми, пришедшими поддержать товарища в беде, но хозяин дома отсутствовал.

Как недавно Катон, Бибул апатично лежал на ложе после кошмарной ночи. Марк решительно отодвинул слуг и ликторов и прошел в спальню. Увидев Катона, Бибул поднялся и сел в знак уважения к гостю, но вид имел по-прежнему обреченный. С улицы доносился хор Цезаревых наемников, скандирующих поносные стишки в адрес Бибула. Катон вернулся в атрий, захватил с собою ликторов и, обойдя с ними ближайшие улицы, разогнал галдящий сброд. Затем он возвратился в дом, сказал Бибулу, что сенаторы ждут его в атрии на совет, и подал ему консульскую тогу.

Пока Бибул приводил себя в порядок, Катон стоял среди других гостей в зале и почему-то очень пристально смотрел на угли, пылавшие на жаровне. То утро выдалось холодным, хотя уже началась весна, и жена Бибула Порция приказала рабам развести огонь, чтобы включить эту простейшую древнюю систему подогрева. Вдруг Марк заметил, что и его дочь, стоящая напротив, тоже внимательно и даже с каким-то пристрастием смотрит на эти угли. Тут у него потемнело в глазах: он вспомнил, что тревожный предрассветный сон связан с гибелью дочери, где как-то фигурировали раскаленные угли. Однако судьба отчасти пощадила его и не позволила восстановить в памяти все детали пророческого сна. Для Катона осталось сокрытым во мгле будущего то, что Порция покончила с жизнью после того самого, проигранного сражения за Республику, в котором были убиты ее брат и муж, и сделала это, проглотив раскаленный уголь с жаровни, потому что за ней следили и не допускали ее к предметам, сколько-нибудь пригодным для исполнения акта самоубийства.

В тот день совет в доме консула ничего не решил; оптиматы были деморализованы жестоким в прямом и переносном смысле поражением и не могли придумать действенной адекватной меры противнику. Выбор линии дальнейшего поведения представлялся тогда удручающе скудным. Поскольку триумвиры с популярами избрали путь открытого насилия, аристократы в ответ могли либо вступить в гражданскую войну, либо подчиниться силе и сделаться слугами трехглавого диктатора. Однако при более тщательном анализе ситуации становилось ясно, что даже эта альтернатива нереальна. Для гражданской войны у оптиматов не было сил, так как государственное войско как бы приватизировали Помпей и отчасти Цезарь, а единственный серьезный полководец сената, получивший под начало сильное войско в галльской провинции, неожиданно умер, не успев добраться до места назначения, - факт подозрительный, особенно в свете той охоты за должностью проконсула Галлии, которую немедленно развернул Цезарь. Таким образом, сенат был лишен армии для борьбы с узурпаторами. Подчинение оптиматов триумвирам тоже не спасало государство от катастрофы и, помимо закрепления тиранических форм правления, неизбежно привело бы к войне между самими триумвирами, поскольку индивидуализм в своей завершенности не терпит рядом с собою никого, кроме рабов.

В ближайшие дни положение в государстве обрисовалось еще более четко. Сбылись худшие опасения оптиматов. Триумвиры заполонили город ветеранами, которые потрясали кинжалами у лиц сенаторов и угрожали всем недовольным нагрянувшей демократией. Наемники идеологической войны преследовали оптиматов по всему городу, обдавая их грязной клеветой, оплаченной чистым золотом. Многие соратники Бибула и Катона в таких условиях предпочитали сидеть дома, а некоторые вовсе уехали из Рима, чтобы утопить страдания оскорбленного духа в наслаждениях тела на своих роскошных виллах.

К последним принадлежал Лукулл. Он объяснил Катону, что устал от

бесплодной борьбы и намерен предаться заслуженному покою. Нерастраченный потенциал государственного мужа Лукулл раздробил на множество мелких желаний и прихотей и наполнил ими содержание поговорки: "Живет, как Лукулл". Однако в своей праздности и увлечении изысканной роскошью он оказался полезен обществу не только клеймящей модный тогда порок пословицей, но и созданием богатейшей библиотеки, которой позволял пользоваться всем людям, одухотворенным тягой к знаниям.

Однако еще большую услугу, чем греческим и латинским философам Лу-кулл оказал таким поведением Цезарю. Восходящая звезда агрессивного индивидуализма приветствовала помпезный процесс прижизненного погребения значительной личности в золотой гробнице богатства. В своей душевной щедрости Цезарь дарил дружбу всякому изгнанному им из Рима сенатору и одновременно принимал меры к тому, чтобы число таких друзей неуклонно росло. Популяры обрушили шквал судебных процессов на тех людей, которые помешали им придти к власти раньше. Был осужден Гай Антоний, возглавлявший республиканское войско в войне с Катилиной, привлекались к суду Минуций Терм, коллега Катона по трибунату, помогавший ему бороться с Метеллом Непотом, и Валерий Флакк, в качестве претора участвовавший в подавлении заговора Катилины, а также многие другие.

Терма и Флакка в судебных баталиях отстоял Цицерон, но над ним самим тоже сгущались тучи. Желая проучить его за непослушание, триумвиры возвратили в Рим одиозную личность Публия Клодия и пугали им великого оратора при всяком удобном случае. Правда, резкому и активному, как гейзер, Клодию в планах Цезаря отводилась более значительная роль, чем только катализатор Цицероновой сговорчивости. По замыслу большого стратега, он должен был стать Ватинием следующего года, то есть представлять дело Цезаря в институте трибуната. Однако патриций не мог стать плебейским трибуном, не мог без помощи Цезаря... В том и состояла воспетая потомками гениальность Цезаря, что он не стеснялся ставить свое "я" выше законов. Впрочем, к досаде апологетов гения, его соперники однажды тоже поступили с ним не по закону, и тогда он, сраженный двадцатью тремя кинжальными ударами, упал к подножию статуи Помпея. Но до этого события тогда еще было далеко, и расстояние до него измерялось сотнями тысяч римских жизней, уничтоженных в гражданской войне. Однако не стоит преувеличивать значение этой личности. Когда организм ослаблен болезнью и имеет пред-расположенность к гангрене, не столь уж важно, какой именно прыщ станет ис-точником распространения смертоносной заразы.

Итак, Цезарь нашел на городской помойке плебея, согласившегося за приличное вознаграждение стать отцом резвого тридцатилетнего мальчугана, и провел усыновление Клодия. Обязанности авгура в этом таинстве исполнял Помпей Великий. Отныне Клодий стал уже не Клодием, но все, кроме счастливого отца, продолжали именовать его по-прежнему. Как называл Клодия приемный отец, представляется загадкой: Фонтеем ли, дорогим сынулей или, может быть, папашей, ведь новоиспеченный наследник плебейского имени был заметно старше своего смелого родителя.

Устрашенный этим угрожающим действом, Цицерон оросил Рим прощальной слезой и отправился на пригородную виллу заниматься философией, спасавшей его всякий раз в период политических гонений. Но триумвиры, превратно понимая идею согласия и примирения, все еще надеялись сделать его предателем и привлечь в свой лагерь. Поэтому Помпей продолжал бить себя в широкую грудь, извлекая оттуда клятвы не допустить преследований Цицерона, а Цезарь разыграл ссору с Клодием. Он мог позволить себе такое, поскольку партия этого года уже была выиграна, и Клодия, как пятого туза в колоде, вполне допускалось держать в рукаве до самой зимы. Цицерон не очень верил в добрые чувства врагов, но гражданская совесть все же заставила его возвратиться в столицу и погрузиться в омут политических страстей.