Каторжник
Шрифт:
Уже в «уютной» атмосфере нашего барака, развешивая смердящую мокрую одежду на камнях у очага, мы узнали все подробности катастрофы. Ледяная запруда не выдержала напора воды. Кто бы мог подумать! Поток смел все на своем пути, завалив камнями и льдом тех, кто копался в ямах. Двадцать три трупа. Из нашей артели тоже минус один — Васька, тот самый нелюдимый мужик, которого приписали для ровного счета. Не свезло парню. Впрочем, кому тут везет?
Два дня работы не велись — официальный траур и разбор полетов. В бараках только и разговоров было, что о трагедии. Винили, конечно, начальство — Климцова, Разгильдяева и всю их шайку-лейку.
На третий день траур, видимо, закончился. В барак без стука ввалились надзиратели, а следом несколько арестантов вкатили тачки, доверху набитые… кандалами! Ножными и ручными. Здрасьте, приехали!
— Это шо за новости?! — прокатился по нарам возмущенный гул. — Мы теперь в железах вкалывать будем?! Ироды! За золото Христово готовы родную мать продать!
— Молчать, падаль! — рявкнул один из надзирателей, но шум не утихал. Барак роптал.
Тогда вперед вышел Климцов. Лицо темное от злости, в руке — кнут-семихвостка. Он медленно пошел вдоль нар, останавливаясь возле самых горластых и пристально, не мигая, глядя им в глаза. Тяжелый, нечеловеческий взгляд, от которого мороз по коже. Взгляд, говоривший без слов: «Ну? Пикнешь? Я тебе хребет этим кнутом перешибу». И это действовало лучше любых криков. Шум постепенно стихал. Арестанты, еще минуту назад готовые бунтовать, понуро опускали головы, сдергивали шапки и покорно протягивали руки и ноги под кандалы.
Я же сразу не поднимал головы, ибо знал: сорвусь, вот прям сейчас сорвусь и начну его рвать жестоко, возможно, зубами.
«Нельзя. Рано. Рано!» — бились в голове мысли.
Бунт был сломлен, еще не начавшись. Ваштейгер прошелся до середины барака, сурово поглядывая на всех и каждого, затем развернулся и направился к выходу.
— Приступайте! — негромко, но так, что было слышно в гробовой тишине, бросил он надзирателям, даже не обернувшись.
— Вот же зверюга! — тихо прошипел рядом Фомич. — Видать, хорошо его жизнь поучила… теперь он других учит.
Когда экзекуция «окандаливания» закончилась и мы снова почувствовали на себе знакомую тяжесть железа, нас выстроили на плацу. С одной стороны — наш гостеприимный барак. С другой — шеренга солдат 15-го Восточно-Сибирского линейного батальона, чьи штыки на фоне далеких сопок выглядели особенно зловеще, отрезая нас от мира, от воли, от всего.
Долго ждали начальство. Мерзли на пронизывающем ветру, гремя цепями и дыша на закоченевшие пальцы. Наконец солдаты зашевелились, унтеры забегали, и на плац выплыло несколько господ в горных мундирах.
— Шапки долой! — рявкнул надзиратель. Мы послушно обнажили бритые и не очень головы.
— Кто есть кто? — шепотом спросил я у Захара.
— Вон тот толстый, в цигейке — главный инженер Попов, правая рука Разгильдяева, — так же шепотом ответил старик.
Горный офицер, тот самый Попов, развернул бумагу и торжественно, с выражением начал читать приказ «его превосходительства господина Разгильдяева»:
— «Рабочие Карийского прииска! Возлюбленные чада мои!» — начал он елейным голосом.
Я чуть не поперхнулся. Чада?!
— «Страдаю от того, что многих из вас вовсе не увижу…»
«Еще бы, сами угробили!»
— «Других нахожу в больницах или слабых от болезни. На три дня я вас увольняю от всех работ. В эти дни поблагодарим бога, помолимся о благоденствии царя…»
«Ага, щас!»
— «…и за здоровье
— Это что, нам отдых, значит, полагается? Три дня?! — недоверчиво выкрикнул кто-то из толпы, пока Попов с самодовольным видом сворачивал бумагу.
— Ну, два дня вы уж отдыхали, пока трупы вылавливали и начальство думало, что делать, — снисходительно пояснил офицер. — Один день остался. Сегодня. А завтра — работать! И с удвоенной нормой, чтоб неповадно было плотины ломать! Кандалы, так и быть, снимем.
Народ заволновался, загудел. Лицемерие и наглость этого приказа переходили все границы. Разгильдяев — сволочь, демагог и ханжа! Иметь наглость писать такое людям, которых он же загнал в могилу! Да еще и разгильдяй, каких поискать — так бездарно организовать работы, угробить столько народу из-за жадности и тупости…
— Да чтоб он сдох, собака! Урод! — не выдержал кто-то.
— Да успокойтесь, все хорошо будет! Работайте усерднее — и бог поможет! — попытался встрять местный доктор, старикан с козьей бородкой. Но было поздно.
Кто-то швырнул камень в сторону начальства. Потом второй. Воздух напрягся, запахло кровью.
— Бей их, гадов! Смерть разгильдяям! — раздался дикий крик сзади. — Все равно нам тут подыхать — так хоть не от цинги!
И началось… Стихийный, отчаянный бунт голодных, замерзших, доведенных до предела людей. Кто-то вцепился в надсмотрщика, кто-то кинулся на солдат. Один арестант вырвал у солдата ружье, но выстрелить не успел — его тут же проткнули штыком. Вокруг меня — крики, вой, проклятья, лязг железа, глухие удары. Кровь брызнула на грязный снег.
Раздались выстрелы — солдаты, опомнившись, начали палить по толпе. Трое упали сразу. Кто-то рядом завыл, зажимая рану.
Я не стал ждать, чем кончится этот праздник непослушания. Рухнул в грязь, под ноги, притворился мертвым и лежал, не дыша, пока выстрелы и крики не стихли.
Бунт был подавлен быстро и жестоко. Но что-то изменилось. В воздухе повисло понимание: отсюда надо бежать. Любой ценой. Как можно быстрее.
Несколько дней после бунта прошли в напряженном молчании. Нас гоняли на работу еще злее, били по любому поводу, кормили еще хуже. Но страха в глазах людей я уже не видел. Была тупая злость и глухая решимость. В бараках стало тише, но это была тишина перед бурей. Мы смотрели друг другу в глаза — и понимали без слов. То, что тлело под пеплом отчаяния, готово было вспыхнуть.
И очень скоро мы — семь оставшихся в живых членов нашей артели — начали шепотом обсуждать план побега. Ночами, под вой ветра и кашель соседей по нарам.
— Лес — он кругом. Тайга, — неожиданно начал Сафар. — Если до перевала дойти — там села. А дальше — воля…
— А караул? А кандалы? — спросил Фомич.
— Снимут через пару дней-то, а караул нынче часто в караулку греться бегает, — сказал Захар.
— Летом надо бежать, — мрачно заметил Фомич.
— Так-то оно так, — согласился старик. — Да только как снег сойдет — нам всем сразу железа на ноги повесят до осени али зимы. Вот и беги! Нет, если бечь — то сейчас надо, пока кандалов не будет!