Каторжник
Шрифт:
Я не сразу стал говорить вслух свое мнение, до поры прислушиваясь. Слушал, прикидывал, сравнивал. Неудачная попытка может стать в жизни последней. Побег не шутка: тут одна ошибка — и все, смерть в тайге или от штыка солдата. А один ссучившийся предатель — и всех нас, как вшей, к ногтю.
Наконец я сказал:
— Раз тут такие дела, то надобно бежать, братцы. Только тут ведь дело-то какое… Нас не сильно и охраняют, потому как знают — далеко, особенно зимою, не убежишь. Нужно оружие, нужны запасы, лошади и сани.
— Дак где же энто все взять-то нам, сударик да соколик?! —
— В этом-то все и дело! Взять это негде. Ни купить, ни украсть — никак. Выход тут один.
— Какой же? — хмыкнул Фомич.
— Бунт. Мы должны поднять бунт! И все взять!
— Так был уже бунт, — хмыкнул Фомич.
— Был, но глупый! Мы свой сделаем. Все продумаем, подготовимся. Да и не одни мы тут застряли и не ходим подохнуть. Найдем людей, — чеканил я каждое слово.
Начали с малого. Слушали толки каторжан, подсчитывали смены караула. Запоминали, кто где дежурит, у кого есть слабина. Один солдат, новобранец из Тамбова, вечно стоявший на часах у амбаров, шибко тосковал по дому. Фомич с ним заговорил про лето, про реку Цну, а бывший солдат Софрон — про нелегкую долю служивого. Скоро мы поняли: душа у парня мягкая.
— Не пойдет с нами, но в нужный час может отвернуться, — приговорил Фомич.
Отлично. Это уже немало!
Другим делом было устроить волнения, что смогли бы отвлечь внимание надзирателей и конвоиров. Из барака в барак пошла молва: готовится буча. Слух этот пожаром пробежал. Мы разговаривали тихонько, аккуратно, намеками, с теми, кто здесь надолго и кому доставалось от администрации, с тем, кто с ней не связан. Захар и Фомич шныряли среди людей, толковали и уговаривались, убеждали, обещали…
Уже вскоре разговоры эти дали свои плоды. Порой приходили и те, кого мы не звали.
Наш башкир, Сафар, ловко прятал хлеб, под одним из камней вырыв тайник. Захар тайком изготовил снегоступы — без них по заснеженной тайге и версты не пройти. Изе Шнеерсону было сказано избавиться от всего тяжелого товара, закупив поболее продовольствия, и быть наготове. Он, понятное дело, вволю постонал про договоренности и гешефты, но после успокоился.
Владимир Левицкий, пристроенный писарем в конторе, по моей просьбе спер там осьмушку бумаги и нацарапал план — схематичный, примитивный, но с главными пунктами: где застава, где просека, казачий разъезд.
Я решил, что пора поговорить с ним начистоту. Снова пришлось умаслить охранника, чтобы попасть в его каморку.
Левицкий встретил меня настороженно. После бунта и расстрела атмосфера на прииске была тяжелая.
— Серж? Опять вы? Что-то срочное? — спросил он, отрываясь от бумаг.
— Можно и так сказать, Владимир Сергеевич. И важное, — сказал я, понизив голос. — Мы уходим. Готовим побег.
Он побледнел.
— Побег? Сейчас? Зимой? Вы с ума сошли! Это верная смерть!
— А оставаться здесь не смерть? — усмехнулся я. — Вам сидеть пятнадцать лет. Пятнадцать лет на Каре! Вы верите, что доживете?
Он молчал, глядя в стол. Его руки слегка дрожали.
— Здесь нет будущего, Владимир Сергеевич. Ни для меня, ни для вас. Мы готовим бунт, чтобы прикрыть побег.
— Но… куда бежать? Как? Я… я не приспособлен к тайге, к лишениям… — Голос его дрогнул.
— Никто не приспособлен. Но лучше умереть свободным в тайге, чем рабом на руднике. С нами Сафар — он знает лес. Фомич и Захар — опытные бродяги. И другие. Вместе мы справимся. Или погибнем вместе. Мы предлагаем вам идти с нами. Бросать вас здесь… не по-людски как-то.
Левицкий долго молчал, обхватив голову руками. Я видел борьбу в его глазах — страх, отчаяние, но и проблеск какой-то безумной надежды. Он был дворянин, привыкший к другой жизни, но каторга и его ломала, напрочь стирая сословные границы.
— Это… безумие, — наконец прошептал он.
— Возможно. Но это единственный выход, — твердо сказал я. — Решайте. Времени мало. Если идете — будьте готовы. Если нет… что ж, прощайте.
Он поднял на меня глаза. В них была решимость, смешанная со страхом.
— Я… я не знаю… Вы правы, здесь… здесь — смерть. Но и там…
— Там есть шанс, пополам на пополам. Здесь — точно, — отрезал я. — Мы уходим, как только представится случай. Дайте знать, если вы с нами.
Я вышел, оставив его одного со своими мыслями. Не был уверен, согласится ли он. Слишком велик риск, слишком чужд ему этот мир насилия и отчаянной борьбы за жизнь. Но я должен был предложить.
На следующий день он сам подошел ко мне и шепнул:
— Прииски охраняет Восточно-Сибирский линейный батальон и сотня Верхнеудинского казачьего полка. Если от солдат уйдете, казаки уже не страшны. Снег глубокий, кони по нему никак не пройдут. Да и вообще, вернее всего, нас никто не будет искать. Решат, и так в тайге замерзнете!
В один из вечеров, сидя у стены, я заметил, как смотрит на нас Осип Гринько — бывший писарь, а ныне лизоблюд надсмотрщика. Глаза у него юркие, суетливые, и вечно улыбается — противно, как хорек.
— За ним смотреть надо, — прошептал Захар. — Трется с надзирателями и всегда сытый ходит, ажно рожа лосниться. Причиндал![1]
Так пришлось думать и о стукаче. Захар взял это на себя.
План вырисовывался. Жестокий, рискованный, почти безумный. Но это был шанс. Мы решили ждать удобного момента — новой вспышки недовольства. Под шумок захватить немного еды из амбара, оружие — хотя бы одно ружье у зазевавшегося часового, топоры, ножи, кайло — и рвануть всей артелью в тайгу. А там будь, что будет.
Погода стояла мерзкая — низкое небо, туман, промозглый ветер. Настроение у всех было на нуле. На разводе пятую артель снова повели на экзекуцию — не выполнили урок накануне. Когда зазвучал набат, сзывающий всех на плац для «науки», в бараках началось глухое брожение.
— Не пойдем! — сказал я своим. — Все солдаты там. Начинаем! Оружие готово?
Софрон показал нож под тулупом. Тит сжал в руке обрезок цепи. Остальные схватили кайла и заступы.
— Ну что, господа арестанты! — сказал я, глядя в горящие глаза товарищей. — Были мы рабами, торгашами, мастеровыми. Попробуем стать бунтарями!