Кавалер Красного замка

Дюма-отец Александр

— Итак, пусть будет по-твоему! — сказал человек в плаще. — Спаси ту, и я спасу эту!

— Поклянись.

— Клянусь.

— Чем?

— Чем хочешь.

— Есть у тебя дочь?

— Нет.

— Так чем же тебе клясться тогда? — сказала Тизон, в отчаянии опустив руки.

— Клянусь могилой моего отца.

— Не клянись могилой — накличешь несчастье! Боже! Боже! Как подумаю, что дня через три и мне, может быть, придется клясться могилой моей дочери!.. Дочь моя, бедная моя Элоиза! — вскричала Тизон таким громким голосом, что многие растворили окна.

Увидев,

что отворяются окна, второй мужчина отделился от стены и подошел к первому.

— С этой женщиной нечего делать, — сказал первый второму, — она помешана.

— Нет, она мать, — отвечал тот и увел своего товарища.

Когда они начали удаляться, Тизон как будто образумилась.

— Куда же вы? — кричала она. — Спасать Элоизу? Так подождите, и я пойду с вами. Подождите же!.. Подождите!

И несчастная мать с криком побежала за ними; но на первом же повороте улицы потеряла их из виду. Не зная, куда повернуть, она с минуту стояла в нерешительности, смотря во все стороны, и, видя себя одинокой посреди ночи и безмолвии, этого двойного символа смерти, она испустила раздирающий душу крик и без чувств рухнула на мостовую.

Пробило десять часов.

Одновременно пробили часы и на башне Тампля. Королева сидела в знакомой нам комнате у чадящей лампы между своей сестрой и дочерью и, закрытая от взоров муниципальных чиновников дочерью, притворившейся, будто она обнимает свою мать, читала записку, написанную на тончайшей бумажке и таким мелким почерком, что глаза ее, обожженные слезами, едва разбирали написанное.

Вот содержание записки:

«Завтра, во вторник, попроситесь выйти в сад, что, без всякого сомнения, позволят вам, потому что приказано сделать вам эту милость, как только вы попросите. Обойдя сад три или четыре раза, притворитесь, что вы устали, подойдите к харчевне и попросите позволения у старухи Плюмо посидеть у нее. Там через минуту сделайте вид, что вам сделалось еще хуже, и упадите в обморок. Тогда запрут двери, чтобы оказать вам помощь, и вы останетесь с принцессой Елизаветой и дочерью. Люк погреба тотчас отворится. Бросайтесь в это отверстие с вашей сестрой и дочерью — и вы трое будете спасены».

— Господи, — сказала дочь королевы, — неужели будет конец нашей несчастной участи?

— Не ловушка ли этот листок? — спросила Елизавета.

— Нет, нет, — сказала королева, — этот почерк мне всегда напоминал присутствие таинственного друга, но друга честного и верного.

— Кавалера? — спросила дочь королевы.

— Его самого, — отвечала королева.

Принцесса Елизавета сложила руки.

— Прочитаем каждая потихоньку эту записку, — продолжала королева, — чтобы, если одна из нас забудет что-нибудь, другая вспомнила.

И все трое прочитали глазами; но когда доканчивали чтение, дверь из комнаты заскрипела на петлях. Обе принцессы обернулись. Одна королева не изменила своего положения, только каким-то почти незаметным движением она поднесла билетик к голове и спрятала в своей прическе.

Дверь отворял муниципал.

— Что вам угодно, милостивый государь? — спросили в один голос принцесса Елизавета

и дочь королевы.

— Гм, — заметил муниципал, — кажется, сегодня вечером вы ложитесь поздненько…

— Разве община издала новый указ, определяющий, в котором часу мне ложиться в постель? — сказала королева, обернувшись с обыкновенным видом своего достоинства.

— Нет, гражданка, — отвечал муниципал. — Но если это необходимо, пожалуй, издадут.

— А покуда, милостивый государь, — сказала Мария-Антуанетта, — имейте уважение не говорю к комнате королевы, но к комнате женщины.

Муниципал проворчал что-то сквозь зубы и удалился.

Через минуту лампа погасла, и три дамы по обыкновению разделись в потемках: темнота служила им покровом стыдливости.

На следующий день, в девять часов утра, королева перечитала в постели вчерашнюю записку, чтобы ни в чем не уклониться от заключавшихся в ней инструкций, изорвала на части, почти неосязаемые, потом оделась за занавеской и, разбудив сестру, пошла будить дочь.

Спустя еще минуту она вышла и позвала карауливших муниципалов.

— Что тебе надо, гражданка? — спросил один из них, явившись в дверях, между тем как другой продолжал завтракать, не обращая внимания на зов королевы.

— Милостивый государь, — сказала Мария-Антуанетта, — я сейчас была в комнате у дочери… Бедняжка в самом деле больна… У нее от беспокойства распухли и ломят ноги. Вы знаете, что я осудила ее на это бездействие. Мне было позволено прогуливаться в саду. Но так как проходить туда надобно мимо дверей комнаты, в которой жил когда-то мой муж, то у меня разрывалось сердце, силы изменяли мне, и я возвращалась, довольствуясь прогулкой по террасе. Теперь этой прогулки недостаточно для моего бедного ребенка. Итак, прошу вас, гражданин муниципал, попросить у генерала Сантера, чтобы мне предоставлено было право пользоваться данной мне свободой… Я вам буду за это очень благодарна.

Королева произнесла эти слова так нежно и вместе с тем с таким достоинством; она так хорошо избежала всякого титула, могущего оскорбить республиканскую стыдливость ее собеседника, что он, явившись, как большая часть этих людей, с покрытой головой, мало-помалу приподнял с нее простой колпак и, когда королева договорила, поклонился ей, сказав:

— Будьте спокойны, сударыня; у гражданина генерала попросят позволения, которого вы желаете.

Потом, уходя как будто за тем, чтобы самому убедить себя, что он уступил справедливости, а не слабости, муниципал повторял:

— Справедливо, справедливо, что ни говори, а справедливо.

— Что там справедливого? — спросил другой муниципал.

— Чтобы эта женщина пошла прогуливаться с больной дочерью.

— А еще чего надо ей?

— Да просит прогуляться с часок по саду.

— Вот вздор! — возразил тот. — Пускай-ка лучше попросит позволения пройтись от Тампля до площади Революции; вот эта прогулка действительно освежит ее.

Муниципал докончил завтрак и ушел. Королева, в свою очередь, попросила позволения позавтракать в комнате у дочери, что и было ей позволено.