Кавалер Ордена Золотого Руна
Шрифт:
— А какие вы собираете коробочки? Целые?
— Нет, только крышечки.
— Как, только крышечки? Это же вандализм!
Старик пошевелил своими уксусными усами и что-то забормотал. Но его не уже слушали.
— Вы испортили свою коллекцию. Она ничего не стоит. Нужно собирать целые коробочки!
Все отвернулись от собирателя сосудов из-под спичек, и торг на греческие марки с изображениями Коринфского канала, белой башни в Салониках и крейсера "Георгий Аверов" возобновился с новой силой.
Остап пробился поближе к отставному военному,
Остап взял один "посмотреть" и, стоя позади отставников, раскрыл журнал: "По-прежнему свирепствуют в колониях империалистические страны, наводняя филателистический рынок марками.
На первом месте опять стоит империалистическая Франция, закончившая покорение непокорного Марокко. За ней следует лицемерно-хищническая Англия, которая по метрополии не выпустила за год ни одной новой марки, раздавив преданных вождей Генерального Совета Профсоюзов углекопов и разорвав дипломатические отношения с Советским Союзом, в то же самое время выпустив на рынок по всем своим колониям 95 новых марок".
Из разговора двух отставников Остап понял, что бывший военный коллекционирует десертные вилочки и зовут его Модестом Гавриловичем.
Едва инженер попрощался с военным, Бендер вернул журнал старику.
— Модест Гаврилович, здравствуйте! Степан Соломонович посоветовал мне обратиться к вам…
— Что коллекционируете? — с подозрением в голосе спросил собиратель столовых орудий.
— Э-э-э… то же, что и Степан Соломонович.
— То же, что?! — вдруг заорал отставник. — Товарищи, вы слышали? Всеядный Вайнторг начал коллекционировать что-то! Молодой человек! — обратился он к Бендеру. — Вы можете держать в одной коробочке рыбные вилочки вместе с десертными, но не называйте, слышите, не называйте это коллекционированием!
Отставник достал пенсне, чтобы лучше разглядеть молодого человека из породы всеядных коллекционеров.
Вокруг смеялись. Остап растерялся. Он шагнул к отставнику и зло зашептал:
— Слушай, ты, военспец паршивый. Мы еще разберемся, кто провалил то наступление в девятнадцатом.
Старик побледнел. Малахитовые жилки расползлись по лицу. Глаза, постаревшие лет на двадцать, как бы говорили: "За что? Ведь уже давно разобрались…"
Наступила тишина. Бендер оглянулся. Все отвернулись и не глядя друг другу в глаза продолжили торги и обмены. На душе было скверно.
— Командор! — окликнул его Сеня. — Не одолжите пятерку? Чудесный альбом фотографий.
" Как хорошо, что он не назвал меня по имени. Умный малый", — Бендер сунул руку в карман.
— Посмотрите, Остап Ибрагимович, какой замечательный канделябр, — Сеня не закрывал альбом, даже когда они вышли из магазина. — А эта шкатулка! А здесь почему-то пустое место. Надо приклеить фотографию какой-нибудь вещицы.
Остап остановился как вкопанный. Несколько секунд он смотрел на пустой розоватый прямоугольник в альбоме. Лицо
— Спасибо, Сеня. Ты мне здорово помог.
Богатые врачи и бывшие присяжные поверенные любят искусство.
Не думайте, что это вредное обобщение. Здесь нет желания произвести выпад, бросить тень или, скажем, лить воду на чью-то мельницу. Это просто невинное наблюдение.
Врачи (и бывшие присяжные поверенные) двигают искусство вперед. Да, да, и обижаться тут нечего!
Было бы смешно, если бы все женщины вдруг обиделись, узнав, что в немецкой научной книге "Уголовная тактика" имеется следующая формула: "Женщины никогда не сознаются".
Конечно, обидно читать такое решительное утверждение, но уголовная практика показала, что женщина, совершившая какой-нибудь антиобщественный поступок (кража, хипес, притонодержательство), действительно, никогда не сознается на допросе.
Так что иногда можно делать обобщения, если они подкрепляются многолетним опытом.
Итак, еще раз. Врачи обожают искусство. Главным образом врачи-гинекологи. И главным образом живопись. Она им необходима для себя, для приемной, для пациентов.
"Пока живы врачи-гинекологи, живопись не умрет".
Этот блестящий афоризм сказан был одним иконописцем, позже пролеткультовским художником, который, собственно, не художник, а такой, что-ли, своеобразный переводчик. Он делает "юберзецен". Он переводит. Одним словом, он изготовляет фальшивых Рубенсов, Айвазовских, Куинджи и других мастеров кисти. Написать какой-нибудь морской вид, пир полубогов или ядовитый натюрморт с рябчиком ему не трудно. Потребитель, в общем, больше разбирается в медицине, чем в живописи. Трудно придать полотну старинный вид. Но и эта задача в наши дни значительно упростилась.
Просохшая картина сворачивается в трубу. Рубенс-Айвазовский вскакивает в трамвай, и уже через полчаса шумной трамвайной жизни полотно приобретает все необходимые следы памятника искусства XVI или XVII веков — трещины, пятна, оборванные края.
И долго потом врач стоит среди своей плюшевой бамбучьей мебели, смотрит сквозь кулак на новое приобретение и шепчет:
— Наконец-то, наконец у меня есть настоящий Веронезе. Ах, как я люблю именно Веронезе! Сколько воздуха!
За свои деньги эстет требует, чтобы в картине было очень много воздуха. И иконописец, ныне пролеткультовский художник, знает это. Он дает столько озона, сколько врачу нужно, даже больше, чем дал бы сам Веронезе.
Если заказчиков не было, то юберзеценмахер не унывал и штамповал картины с общеизвестным русским пейзажем. Низкое лохматое небо, скошенные поля, по левую руку — роща, избы, церковь, а дальше лес — ну, словом, сборный пейзаж из Третьяковской Картинной галереи. Процентов сорок Левитана, процентов сорок Шишкина. Были и другие передвижники, помельче, процентов на двадцать.
Вообще, наклонность к изящному немножко ослепляет эстета. Главным образом его магнетизирует великая подпись на картине, выведенная шкодливой рукой юберзеценмахера.