Кавказские новеллы
Шрифт:
Пока же Вселенная предупреждала маленьких о предстоящей войне больших, делящих этот мир, рвущихся к власти и карьерам – диких, необузданно алчных, неотвратимо жестоких, безнравственных и продажных – вся дьявольская рать, в руки к которой мы все попали, только тем, кто будет в школе, будет страшнее и намного больнее.
Тихо, без выстрелов, вначале умрут дети с инсулиновой зависимостью. А снаружи, где-то совсем рядом, уже коварно закручивались клубки, обещавшие кровь и смерть тем, кто мужественно переживет три дня дикого
Задолго до этого информация уже блуждала в пространстве, подавая свои сигналы во многие головы, отчего бесланские дети начинали видеть сны, которые, конечно, разгадать не умели.
Вторгаясь в сознание, она пыталась сказать о том, что где-то уже создан адский план, зловещая инсценировка которого выльется в кровавый спектакль, когда наступит день прихода в школу. Что вся, созданная людьми структура, состоящая из власти и охранителей её, а не нашего покоя, не будет направлена на спасение их от такого огня, который не затронет деревянного пола, а сожжёт их трогательно нежные тела.
Светлые невинные головки получали страшные сигналы будущего бедствия, но в силу детского доверия к взрослым, дарившим им любовь и ласку, они не приводили их в ужас. Наяву они писали стихи и рисовали, не понимая сами, откуда бралось то, что они выражали своим творчеством. Девочка писала о том, что собирается в путь, пока неведомый, но там всё будет иначе, всё прекрасно, и скорей бы.
Она уйдет по своему билету счастья, полученному во сне, пережив наяву ужас и боль своего обугленного тела…
Мальчик рисовал спортивный зал в огне, когда ничто не предвещало адского огня, в котором он сам сгорит.
Женщины и дети, которых выставляли боевики в окнах, заставляя махать тряпками и кричать – не стреляйте – умирали, сражённые пулями с той стороны, от которой все три дня они ждали спасения.
Дети писали и рисовали свои предчувствия, готовясь к празднику. Они подбирали воротнички и бантики, добросовестно набивали своим школьным добром ранцы с наклейками, подвязывали к кармашкам зверушек и куколок, забавные брелки и прочие игрушки.
Они видели сны, а наутро рассказывали их взрослым, но взрослые тоже не умели разгадать.
Девочке Дзерассе снилась большая шеренга школьников – белый верх, чёрный низ – шли они в сторону аэропорта. Впереди были ворота, перед воротами на сверкающем троне в сиянии – седовласый старец, который задавал каждому по три вопроса. Ответившие входили в ворота, и они поглощали их.
Не ответившим предлагалось вернуться назад для продолжения учебы. Они, по всей вероятности, остались в живых.
Дзерасса радостно сказала маме, что она ответила на все три вопроса. С тех пор мать ночами сходит с ума – на какие вопросы ответила её умница дочка, всякий раз мучительно думая, быть может, они таили какую-то разгадку.
Но это лишь добавляет боли, ибо подготовленность кровавого плана ей все равно не удалось бы устранить,
И новый вопрос – чья пуля, с какой стороны сразила Дзерассу, составляет суть второго пожизненного вопроса, ещё более мучительного.
Её девочка скользнула в ворота, которые вскоре материализовались и стали вратами в Город Ангелов, где все могилы одинаковые, с них смотрят школьники, шеренгой вошедшие туда, куда вошла и юная Дзерасса.
О том, что ещё один наш друг вынес на собственных руках сгоревшее тело маленького внука, я ни тогда, ни спустя много месяцев не знала.
Пока длился мой шок от событий родного города, я в него не приезжала, по слабости духа. Друзья из газеты присылали мне её во Владикавказ, я прочитывала о характерах и судьбах, способностях и талантах, мечтах и стремлениях тех, у кого всё это уже раз и навсегда было отнято.
Бесланские газетчицы, как профессиональные плакальщицы, писали, раздирая всем сердца, а все добросовестно прочитывали, страдали и плакали. Это производило сверхтяжелое впечатление, но это было данью живых мёртвым, и через это нужно было пройти.
Вновь и вновь мы вбирали в сознание свою трагедию, словно она была нашей общественной кармой, хотя так оно и было. Любой из нас в крошечной республике мог оказаться на месте погибших и потому должен был поступать так, как хотел бы, чтобы поступали сограждане.
И Владимир, особо гуманный к пишущим моим собратьям, делал то, что редко кто делает. Он спасал нас, творческих, и, на его взгляд, одарённых, от униженных просьб о деньгах на это невинное дело; так и была издана моя первая книга «Кавказ, мой Кавказ!».
Пообещав, он не солгал и не спрятался – редчайший случай в практике российской благотворительности: те, кто понимает, денег не имеет, а те, кто имеет их, никогда не поймет, говорят, легко спустит миллионы, но не даст на такое дело. При этом никогда не скажет «нет», будет, как уж, извиваться и изворачиваться, но не сделает обещанного, пока проситель не отвернётся сам от своей просьбы, как от чего-то гадливого, унизительного.
А информация о его страшном горе обходила меня, словно ускользала!
Ту статью я обнаружила в поезде по дороге в Москву, кто-то из друзей, вероятно, на вокзале положил мне в сумку. Она содержала тоскующий разговор деда с ушедшим маленьким внуком, который был назван в его честь.
Всю дорогу после этого я вновь испытывала «бесланский синдром». Кроме того, меня мучило то, что в тяжелейшем горе, когда искренние слова сочувствия воспринимаются как плечо друга, я не смогла выразить свое соболезнование ни Владимиру, ни его семье. И нелепо объяснять, что не могла ни писать, ни говорить о пережитом, пока длился шок, а у других – не так ли.