Каждый раз наедине с тобой
Шрифт:
— Как страшно! Я не верю… никакая мать никогда не сможет!
— Моя да. Конечно, она не полезла бы на вершину горы, слишком утомительно! А трудности портят причёску и маникюр. Быть может, поручила бы меня одному из своих рабов, дав указания разместить на хорошо видном для хищников месте. Никогда не знаешь, вдруг кто-то принесёт меня обратно.
— Ты преувеличиваешь, девочка. Конечно, ты сгущаешь краски.
— Просто ты её не знаешь. Мать никогда не была любящей женщиной. Комплимент, который она чаще всего мне делала с детства, это сравнение с жабой. И потом, жабы милые, по крайней мере, мне они нравятся. Во всяком случае, я просто хотела сказать…
Майя подошла к Леоноре со стаканом воды.
— Выпей, девочка, ты до сих пор в шоке от случившегося. Сядь на этот стул и сделай глубокий вдох. Ничего страшного не случилось. Дыши. И ты отнюдь не некрасивая, а прекрасное создание. Харрисон, это правда, что она совсем не дурнушка? — пожилая женщина бросила на него решительный взгляд, содержащий императивное распоряжение ей потворствовать.
Из-за завесы дыма, Харрисон произнёс резким тоном:
— Да ты вообще не уродлива.
«И это даже не ложь, грёбаная жизнь».
Он не мог оторвать от неё взгляд.
Возможно, это был эффект от косяка, который Харрисон сладострастно курил после долгих лет воздержания, но Леонора казалась более желанной, чем когда-либо. Боль должна была раздавить мужчину, отвлечь ум от всех видов смутно плотских мыслей, но вместо этого производила обратный эффект на его возбуждённые синапсы. Дьюк спрашивал себя: хороший перепихон с Леонорой сверху (поскольку он сам не может много двигаться), поможет ли ему почувствовать лучше. Пока Лео рассказывала о жестоких матерях и горах Пелопоннеса, Харрисон представлял её на себе: голой и пышной, растрёпанной и дикой. Печальной. Он видел её грустной как сейчас, с блестящими глазами, из которых колючие воспоминания падали подобно лепесткам сломанной розы. И Дьюк хотел что-нибудь сделать, чтобы Лео почувствовала себя хорошо. Он хотел, чтобы, трахаясь с ним, со свойственной ей грацией, иногда превращающейся в ярость и браваду, а потом возвращающейся к своего рода античной застенчивости, Леонора смеялась и наслаждалась и прекратила ощущать себя таким дефективным созданием, что заслуживает быть брошенной на вершине горы.
«Ладно, мне кажется, что качество травки у Майи отменное. Возможно, мне стоит притормозить».
— Лучше, если останешься здесь, — сказал он Леоноре, чтобы не приказывать ей следовать за ним, и едва достигнут дома, немедленно скинуть одежду и лечь в постель.
— Что? — воскликнула Леонора.
— Оставайся с Майей. Думаю это лучшее решение. Можешь оставить её у себя, правда? — спросил Харрисон у пожилой женщины.
Прежде чем последняя успела выразить своё мнение по этому вопросу, Леонора решительно заявила:
— Нет. Я пойду с тобой!
Вот она, вновь стала воином. Девушка перестала плакать и вспоминать прошлое. Твою мать, она по-прежнему его возбуждала: тихоня и болтливая, печальная и агрессивная, обнажённая и одетая. Непростая задача. Ужасно-затруднительное положение.
— Можешь возражать сколько хочешь, но я пойду с тобой. Во всём с тобой случившемся виновата я. Ты не можешь пошевелить рукой, а кому-то надо позаботиться о животных. Поэтому можешь протестовать до скончания веков, плохо ко мне относиться, вообще меня не замечать, вести себя как мудак, но на меня можешь рассчитывать. И это моё последнее слово.
ГЛАВА 8
Леонора
Что
Я на самом деле рассказала Харрисону и Майе о своей матери?
Должно быть я в шоке, только доктор Финн знает этот секрет (посвятила её во время сеансов психотерапии).
В любом случае, уверена, они меня слушали невнимательно. Майя абсолютно точно уверена, что я преувеличила или даже солгала. Человеческий разум, особенно ум матери, потерявшей обожаемую дочь, не может представить такое тотальное равнодушие.
Не говоря уже, как маловероятно, что Харрисон вообще меня слушал. Он только повторяет, чтобы я оставалась с Майей и смотрит, словно видит ту же ужасную жабу, что видела во мне моя мать.
Майя нам предлагает переночевать у неё, так как начинает темнеть, но Харрисон отрицательно качает головой. Надевает шерстяную куртку, которую ему дала Майя и утверждает, что должен вернуться к животным. Именно потому, что скоро стемнеет, самое время шевелить задницей и возвращаться.
Настаиваю, чтобы вернуться вместе с ним, даже если прекрасно понимаю: я желанна, как булыжник под ногами.
Думала, что буду чувствовать себя напуганной ещё больше, особенно сейчас, когда природа вокруг, окутанная падающим с неба сумраком, потеряла чёткие контуры. Думала, что после сегодняшнего нападения (при воспоминании о котором и предположении, что могло бы случиться, моё сердце разрывается), мои ноги приобретут консистенцию желатина на протяжении всего пути домой.
Напротив, я ощущаю себя сильной. В некотором смысле, нападение медведицы заставило понять: какими милосердными могут быть животные. Этот огромный зверь мог нас убить и разорвать на части, но сумел сдержать свою ярость. Мир снаружи без людей и правда не так плох. Он лишь защищает себя, и если не беспокоить и не нападать, тебя отпустят.
Конечно, мы должны двигаться быстро, чтобы не дать темноте застать нас врасплох. На этот раз Харрисон держит фонарь, а о ружье забочусь я. Он не говорит о своём плохом самочувствии, не жалуется на боль, но должно быть сильно страдает, если позволил мне вместо себя нести ружьё. Харрисон никогда не признается, но я ему нужна. Также и поэтому ощущаю себя сильной. Я его должница.
До хижины Харрисона мы добираемся целыми и невредимыми. Если можно так выразиться, учитывая рану в двадцать сантиметров на правом плече у Харрисона. Принц встречает нас в точности как собака. Я отсутствовала лишь несколько часов, но уже соскучилась по всему этому. «Улыбки» борова растягиваются до его глаз и похожи на полумесяц, гуси толпятся как утята вокруг своей матери, индюк перестал раздувать свои перья, имитируя барана, и баран перестал вести себя как раздувающий перья индюк. Куры забавно вышагивают, словно женщины на слишком высоких каблуках, а кобыла под рыжей попоной поворачивается с ленивой грацией. Таких глаз как у неё я никогда не видела раньше; они очень добрые, такие могут иметь те, у кого простое сердце.
Харрисон бледный и весь в испарине, мне сразу становится понятно, как сильно он болен. Его лихорадит, а лоб — это огонь для барбекю.
— Ложись в постель, — говорю ему, но не уверена, что Дьюк меня послушается.
Напротив, он шепчет в ответ слабое:
— Да. — И это тоже яркое доказательство, как ему плохо.
Харрисон снимает куртку, которую дала Майя и остаётся с голым торсом. Длинная белая повязка запятнана кровью. Знаю, где Дьюк хранит свои вещи и, не спрашивая разрешения, выдвигаю ящик и достаю футболку.