Каждый раз наедине с тобой
Шрифт:
— У меня было много дел. Тем не менее, температура снизилась, рана в порядке. Она сухая и чистая и...
— И ты выглядишь как труп.
— Уверяю тебя, я жива.
Харрисон садится, издавая при этом лёгкий стон раздражения.
— Какое дерьмовое пробуждение. У меня в голове грёбаная путаница, плечо кажется распиленным на две части, и ты выглядишь совершенно непрезентабельно.
Его заявление вызывает у меня совсем недвусмысленную реакцию:
— Как насчет того, чтобы ты пошёл к дьяволу? — кричу я и выхожу из дома прежде, чем продолжу
Иду в хлев и по дороге туда пинаю ведро, камень, бревно. Я так слаба, что оседаю на солому в пустом стойле. Принц, который теперь следует за мной повсюду, устраивает свою мордочку у меня на ноге. Гуси и куры, которые нападали до недавнего времени, заботливо меня окружают. Раньше я думала, что животные глупые, но они, напротив, обладают интуицией и сопереживают, без сомнения, на порядок больше, чем Дьюк. Не то, чтобы требовалось много, учитывая его стадию доисторического бесчувствия, но, несомненно, эти животные феноменальны. Они понимают мою печаль и перестают галдеть.
Когда я лежу спиной на соломе, они вьются вокруг меня и прижимаются как кошки. Вскоре к нам присоединяются Шип и Блэк; они не любят меня также как птицы, но думаю, я начинаю нравиться и им. Наконец, даже лошадь Венера заглядывает в стойло, и от её грустного взгляда начинаю ощущать себя ещё печальнее.
Но я слишком устала, чтобы снова плакать. Я хочу уехать, хочу вернуться в Нью-Йорк. Желаю, чтобы никогда сюда не приезжала.
— Что ты с ними сделала?
Я вздрагиваю во второй раз за последние несколько минут. Харрисон стоит рядом с Венерой у двери и смотрит на меня. Выглядит, мягко говоря, помятым: небритый, растрепанные волосы, тёмные круги под глазами, но мужчина не отказывается от своего естественного сарказма.
— Ты накачала их наркотиками?
— Я просто о них заботилась, — бормочу в ответ, поднимаясь. — Скажу тебе, ты тоже не совсем отрада для глаз.
— Мне нужна твоя помощь, я не могу пошевелить раненным плечом. Другой рукой тоже не получается сделать многое. — Он поднимает левую руку, но невысоко, боль позволяет ему делать только неширокие движения, достаточные, чтобы протянуть руку в приветствии или, в лучшем случае, потихоньку почесать себе нос.
— Я помогу тебе. Позабочусь о животных и доме, пока ты не будешь в состоянии...
— Я хочу помыться, воняю медведем и кровью.
— И каким образом... — В моём воображении появляется картинка обнаженного Харрисона в душе. Чувствую, как краснею, но, видимо, появляется неестественный цвет. Боюсь скорее я стала фиолетовой до корней волос.
— Не так, как ты представляешь, — комментирует он тоном, не лишённым оттенка дерзости и уходит из хлева.
Возвращаясь домой, я непрерывно напевно повторяю словно песню: «Я не хочу помогать ему мыться. Я не хочу помогать ему мыться. Я не хочу помогать ему мыться».
Говоря по правде, я хочу ему помочь принять душ, хочу к нему прикоснуться
Тем не менее, ничего из этого я не произношу, потому что мир таков, и безумие мощнее мудрости.
Застаю Харрисона, пытающимся справиться в одиночку, но он даже не может снять футболку, не распространяя по комнате саундтрек из тяжёлых ругательств.
Подхожу к нему, и мужчина прожигает меня взглядом.
— Поправка, справлюсь сам.
— Вот и нет. Успокойся, я не буду посягать на твою добродетель, с изуродованным плечом ты выглядишь совершенно непрезентабельно.
— Моё плечо сильно изуродовано по твоей вине.
— Будешь повторять это до конца веков?
— Исключаю такое, я не собираюсь видеть твоё лицо так долго.
— Очень хорошо, теперь помолчи. Как спокойно было в эти три дня без твоих постоянных агрессивных шуток!
— Три дня? Прошло три дня? — Во взгляде Дьюка виднеется искреннее недоумение. — Должно быть стал слабаком, если из-за поверхностной раны чувствовал себя полумёртвым три дня. Я ничего не помню: что я делал? То есть, я хоть вставал с кровати или нет?
— Я провожала тебя до туалета, но спокойно, моя помощь не заходила дальше. Ты почти ничего не ел, и один раз я тебя перевязывала. Тебе было больно, и ты не очень галантно посылал меня куда подальше. Ты... ничего не помнишь?
— Грёбаное ничего: как будто выбросил в унитаз кусок жизни.
— Этот кусок был неважен, — бормочу я и вспоминаю его поцелуи и ласки: определенно ничего важного. Несомненно, всё забудется. — У тебя скакала температура от высокой до нормальной. И рана совсем не поверхностная, так что не волнуйся, ты продолжаешь оставаться грубым и диким мужчиной, который не болеет из-за царапины, можешь гордиться своим достоинством.
Пока говорю, я наполняю кастрюлю водой и нагреваю её на плите. Потом подхожу к Харрисону под его подозрительным взглядом. — Если бы ты не был грубым и диким мужчиной, я бы подумала, что ты меня боишься, — говорю ему, изо всех сил стараясь улыбнуться. — Ты следишь за мной, как будто боишься засады. Я просто хочу тебе помочь снять футболку.
— Не трогай меня.
— Ты же сам сказал, что хочешь помощь.
— Я ещё находился в маразме и не задумывался о возможных осложнениях.
— Знаешь, ты ведёшь себя как девчонка, — огрызаюсь я.
Дьюк пронзает меня новым ядовитым взглядом.
— Выйди, Леонора, — наконец, бормочет он менее грубо, но от этого не менее решительно. — Я благодарен тебе за то, что ты сделала, но теперь я справлюсь.
— Какие осложнения? — спрашиваю его.
— Что...
— Ты сказал, что не учёл возможные осложнения. В чём дело? Я так тебе противна, что не сможешь выдержать даже прикосновение намыленной губкой к твоему плечу?