Каждый раз наедине с тобой

Джусти Амабиле

Продолжаю бодрствовать. И не хотела бы оказаться сейчас ни в каком другом месте, кроме как здесь.

В какой-то момент дождь начинает стучать так сильно, что я забываюсь. Но не только дождь. Начинаю ощущать, что ухожу под воду и задыхаюсь.

Широко раскрываю глаза от понимания: я лежу на кровати. Вместе с Харрисоном, который обжигает, как сбрызгиваемый бензином огонь. Я лежу перед ним, зажатая между пустотой и его телом. Мы оба лежим на боку, развернувшись

друг к другу. Одной рукой Дьюк забрался мне под свитер и положил её на грудь.

Его рука у меня под свитером на груди!

От потрясения я слабо вскрикиваю, но, что удивительно, не испытываю раздражения. Я должна вытащить его руку и отодвинуться, обвинить во всём лихорадку, собрать своё смущение и уйти. И всё же я не двигаюсь. Сейчас жар и у меня тоже; кажется, как будто медведь пытается погрузить в меня свои когти. Только это не доставляет боль, это абсолютно не больно. Этот коготь вызывает у меня дрожь.

Когда Харрисон меня целует, на мгновение думаю, что умираю. Сердечный удар.

Я умираю.

Нет, не умираю, пока его язык проникает в мой рот. Я не умираю, пока его рука и язык становятся частью меня. И не умираю, несмотря на то, что нахожусь на пороге тахикардии. Мне кажется: я таю, в венах течёт расплавленное золото, а сама сделана из жидкого пламени.

Что я делаю?

Дьюк не в себе и меня он не хочет, по крайней мере, осознанно. Он гонится за сном, может быть, сейчас воображает, что целует и ласкает Реджину. Уверена, будь мужчина в сознании, с ясным рассудком, то не знал бы, что делать с такой, как Леонора Такер.

Понимаю, я безумная, но... мне нравится. Без сопротивления, страха, сомнений, вздоха порядочности я отвечаю взаимностью на поцелуй. Внутренний голос вдалеке даёт мне тысячу оскорбительных имён.

Когда мой психотерапевт сказала, что рано или поздно я найду мужчину, чьи руки не вызовут у меня отвращение, она, конечно, не намекала на подобный опыт. Доктор Финн имела в виду истинные отношения, осознанные эксперименты, связь. Может быть не вечно, но находясь в сознании и не так странно: этот мужчина меня касается — не понимая, кого касается, и целует — не зная, кого целует.

Я и сама хотела бы к нему прикоснуться, но боюсь. Что если я это сделаю, и Харрисон придёт в себя? Если он очнётся от оглушения лихорадки, и в его глазах появиться тот же ужас, что и у тех, кто бросает своих детей голодным койотам? Этого вынести я не смогу. Возможно, выйду под дождь и вверх ногами утоплюсь в озере, как очень тяжелый камень.

То, что происходит потом, окончательно меня шокирует. Когда Харрисон издает мне в рот хриплый рык, я к нему даже не прикасаюсь. Не могу разобрать, что именно он невнятно шипит в момент, когда на его брюках, в месте возвышения, где скрывается явная эрекция, появляется тёмное пятно по форме напоминающее звезду.

Затем его дыхание замедляется, и так же медленно Харрисон засыпает.

Изо всех сил стараюсь

не разбудить Дьюка. Внезапно я чувствую себя очень несчастной. Чувствую себя одинокой. Кажется, что я уже торчу в озере вверх ногами.

Встаю, открываю входную дверь и выхожу.

Прячу лицо в ладони и рыдаю под изнуряющим дождем. Могу себе позволить даже рыдать до икоты: рев грозы скрывает всё.

Эти поцелуи и ласки были не для меня. Это возбуждение и оргазм были не для меня. Я знала, но всё же ничего не сделала, чтобы его остановить. Я безответственная шлюха, моя душа полна грязи.

Но не это самое страшное.

Хуже всего то, что я хотела бы пойти дальше. Но не таким образом: хочу его в сознании, живым, осознающим.

Я хочу, чтобы Харрисон посмотрел на меня и не увидел толстую грязную жабу.

Я хочу, чтобы он на меня посмотрел, и у него создалось впечатление, что наконец, взошло солнце.

Я хочу, чтобы его сердце билось так же быстро, как моё.

Боюсь, я хочу более невозможных вещей, чем горшок с золотом у основания радуги. Но прежде всего я боюсь, что поднялась на первую ступень длинной лестницы, которая приведёт меня к очень глубокой боли.

Следующие три дня Харрисона лихорадит. Моменты бодрствования чередуются с продолжительными бессознательными периодами, когда он бредит и трясётся. Несколько раз называет меня Реджиной, и это даёт окончательное подтверждение: тогда ночью Дьюк думал о бывшей жене. Харрисон и минимально не помышлял обо мне, даже не знал, что рядом — именно я. Если на бесконечно малую часть мгновения я допустила возможность обратного, то была идиоткой и заслужила эту моральную пощечину.

Я всё равно продолжаю заботиться о нём с состраданием. Стараюсь, чтобы он поел, даю лекарства, проверяю рану. Ничего из этого не даётся легко. Я так устала, что иногда сплю стоя. Естественно, на кровати я больше не сплю. Устроила себе спальное место на полу и никуда оттуда не сдвинусь.

На четвертый день, когда я почти готова вернуться к Майе и попросить дать мне других лекарств, меня окликает Харрисон и спрашивает: «какого хера я сделала».

Подозрение, что Дьюк говорит о произошедшем несколько ночей назад, вызывает у меня дрожь паники.

— Что ты... имеешь в виду? — спрашиваю я и подхожу к нему.

Проверяя его лоб, стараюсь не демонстрировать свою неловкость. Боюсь, что от любого моего жеста Харрисона вдруг может озарить, и он вспомнит о нашем поцелуе, жарком во всех смыслах, и о его руках под моим свитером.

— Ты выглядишь отвратительно, — заявляет он с обычным отсутствием такта.

Не то, чтобы Дьюк ошибался: я очень мало отдыхала, работала без остановки и из-за беспокойства почти ничего не ела. Даже думаю, что потеряла в весе. Но вместо того, чтобы ощущать себя лучше, я чувствую себя больной и неопрятной.